Этот дневник пролежал в столе более двадцати лет. И вот недавно я прочёл его и решил опубликовать. Почему?
Сейчас мы много говорим об истории. В обществе возникла настоятельная потребность в правде жизни. Именно это придало смелости в публикации данного дневника.
Дневник
Продолжение. Начало на с. 20–21, №43
6 января, 1991 г.
Воскресенье.
Бухта Барфлёр (Франция). Стоянка продолжается. В обед спросил у капитана:
– Когда пойдём?
Ответ – лаконичный:
– Своевременно.
Нет никаких сомнений, что так оно и будет.
Перед чаем вышел на палубу. Окружающие нас суда поплыли. Не могу поверить: неужели мы пошли?! Как всегда неожиданно, пришла радиограмма от начальника береговой метеослужбы (Васильева) – Васильев настаивал, чтобы продолжали укрытие. Радиограмму сам видел, радист Вячеслав Гриднев положил её на стол в штурманской. В ней сообщалось, что на выходе из укрытия нас ждут волны высотой 6–7 метров и так далее.
И вдруг – идём, точно идём. «Красное село» и другие суда остались, а мы идём. Впереди только кипрский газовоз. Надеюсь, капитан Алексей Борисович Людин принял своевременное решение.
Когда стоял на мостике – старпом объявил по судовой радиотрансляции:
– Идём на Кубу. Ночью и завтра днём ожидается штормовая погода, судно будет качать. Надо всё закрепить по-походному, а по правому борту взять все иллюминаторы на броняшки.
Не знаю, откуда такое пижонское слово, у нас, среди рыбаков океанического лова, гайка с завитками всегда называлась – барашек.
Когда проходили мимо маяков, в бинокль рассмотрел городок Барфлёр – он растянулся по побережью на несколько миль. Бросились в глаза несколько высоких готических строений. Очевидно, лютеранские церкви, кирхи. Впрочем, утверждать не берусь – далековато и дымка над берегом была плотной.
К чаю подали лукум, взяли в Калининграде. Кормят превосходно. Уже определённо могу сказать: лучше, чем в любом новгородском ресторане.
Сейчас (по судовому времени 17:05) объявили: у нас температура воздуха – плюс девять градусов, а в Новгороде – минус два – плюс три градуса.
После ужина посмотрел кинофильм «Возвращение воспоминаний». В главной роли – Арнольд Шварценеггер. Думаю, что большинство фильмов с его участием будут жить красиво и долго.
Писать дневник невозможно – качает. Руку подбрасывает над столом, словно отдельную часть тела. Сейчас 23:15 по судовому времени.
7 января, 1991 г.
Понедельник.
Ночь перед Рождеством была более чем примечательной. Судно падало и взлетало – иногда рывками. С кровати (качка с боку на бок) перебрался на диван (на нём качка килевая, нос – хвост). Впрочем, качка продолжается, причём с такой силой, что некоторые вещи носятся по каюте, будто сорвались с цепи.
Многие из членов экипажа, которые не могли дождаться, когда же наконец снимемся с якоря (тот же электромеханик), теперь недовольничают – зачем вышли из укрытия, надо было ещё стоять.
Из дома нет никаких вестей. Тревожат сомнения – получила ли Наташа (дочь) мою поздравительную рождественскую радиограмму? Я просил сообщать о приезде мамы и Миши. Если Миша не приехал – почему так долго в Праге? Их визит (по обмену аспирантов) должен был закончиться четвёртого января. Вопросы… вопросы…
Судовое время 12:00. По радиотрансляции сообщили: температура воздуха – плюс одиннадцать, воды – плюс двенадцать градусов. Мы идём в порт Нуэвитас – до него ещё 3900 миль. Пока в пути всего 21 час. Ветер – восемь баллов, волна – семь. Это до того внушительно, что писать практически невозможно. Всё шевелится, двигается и перелетает с места на место.
Судно медленно, но верно идёт по курсу, иногда так зарывается, будто упирается в стену. Вскипающая волна, словно от взрыва, вздымается вверх – цвет раскалённо-белый. Судно постоянно валяет, причём настолько, что, когда оно ложится на правый борт, через левое крыло мостика влетает солнце. Оно пронизывает рубку с такой ослепляющей яркостью, что теряется чувство реальности, кажется, что это не солнце влетело, а ты взмыл в его объятия.
Море стало темней. Зелень воды – более сочной. Во вскипающей волне преобладает синева. Когда солнце освещает поверхность вод, море видится пятнистым – тени массивных волн. И только их белые гребни не оставляют тени – беспрепятственно скачут от горизонта до горизонта.
Стены и ямы вод такие огромные, что вдруг начинаешь чувствовать – стальная крепость судна, казавшаяся на берегу несокрушимой и даже незыблемой, так же хрупка и беззащитна, как скорлупа ореха. Себя тоже чувствуешь каким-то пластмассовым, лёгким, как бы склеенным из пенопласта. Выйдешь на крыло мостика, выкинешь руку вверх, а другой – невольно изо всех сил сжимаешь стальной леер. Выкинутую руку ветер отбрасывает и заламывает, словно приноравливается к борьбе, вполне реально чувствуешь, что при неожиданном рывке он тебя оторвёт от пола и выбросит за борт, как за край борцовского ковра.
Писать физически невозможно: и ты, и все вещи вокруг бодаются, ездят туда-сюда, брыкаются.
После ужина решил прикорнуть. Прилёг – едва не выбросило с кровати. То есть выбросило бы, но успел ухватиться за край – судно буквально легло набок. Мусорное ведро, в которое для устойчивости положил каску с верхонками, а в каску – литровую банку с мыльным порошком, с дребезгом вылетело из угла. Включил свет, а ведро лежмя крутится по полу и, точно пушка, стреляет мусором во все стороны. Литровая банка, как бы из фильма ужасов, очень осмысленно прыгает по мусору и посыпает его мыльным порошком.
Пришлось встать и заново наводить порядок. Потом поднялся на мостик – звёздное небо. Прямо по курсу – Орион, блещущий алмазным поясом. Фонтаны брызг поднимаются выше центральной балки крана (высота 29 метров, «сорокатонка» – так её называют), и тогда белый шлейф тумана (брызг) стелется по правому борту. Впечатление – будто залетели на Млечный Путь. И вновь провал, и вновь не видно ни зги. Судно, иногда ворочаясь, выпадает пусть из сильной, но равномерной качки. Двери со штормовок срываются, невпопад хлопают, усиливают присутствие какого-то незваного потустороннего гостя. Он самовольно ходит по судну, срывает книжные полки, ломает шкафы, бьёт посуду, а то вдруг бросается за борт и приподнимает корму. Волны, сдвигаясь, обрушиваются на бак, и кажется, вот-вот и судно не выдержит, переломится пополам. Но нет – падаем и поднимаемся, падаем и вновь взлетаем и как бы летим по Млечному Пути.
8 января, 1991 г.
Вторник.
Все сводки погоды, все метеокарты против нас, но отступать поздно – третьи сутки штормит. Сейчас по всемирному времени 08:20, а в Москве, стало быть, 11:20.
Как я переношу шторм? Нормально. Судя по почерку, я приспособился к шторму. В моих костях будто переливается жидкий свинец: то отяжелеют руки, то – ноги, а то вдруг свинец испаряется, и я, словно птица, не чувствую веса. Мгновенное, яркое чувство невесомости, но плоть тяжела – не отпускает. Стол на стальных ножках напряжённо скрипит под тяжестью моих свинцовых рук.
Сейчас просто сижу, словно прикованный. Кажется, что даже чернильная паста в ручке застыла и превратилась в камень. Внезапно тяжесть уходит, и ручка уже летит по белому листу. Невольно придерживаюсь за столешницу, чтобы не оторваться от палубы и не въехать головой в подволок. Вот уж действительно ситуация – между небом и землёй.
С иллюминаторов снял затемнители. Ветер усиливается. Он под углом 40 градусов к зыби, которая имеет вполне ощутимую парусность – высота волн не менее семи-восьми метров. Конечно, этот ветродуй впоследствии принесёт свою зыбь, но прежде пригасит имеющуюся. Все гребни волн вспенены, и между гребнями, как бы нервы, бегут белые кипящие струи. Весь океан от горизонта до горизонта – сплошное бурлящее варево.
Атлантика меняется ежеминутно. Льёт дождь. Океан поднимается, и сразу за бортом начинается линия горизонта. Она обламывается, и я вижу тёмно-серое волокнистое небо – оно пресыщено влагой. По иллюминатору текут обильные потоки дождя.
Я жду из дома рождественскую радиограмму. Уже восьмое, а радиограммы нет.
Широта – 44 градуса 28 минут. Долгота – 11 градусов 40 минут. Высота волны – восемь метров. Температура воздуха – плюс двенадцать, воды – плюс четырнадцать градусов. Скорость ветра уже 22 м/с – настоящий шквал.
За иллюминатором, точно живой моторчик, бьётся о надстройку кабель антенны. Я это определил ещё в бухте Барфлёр. Теперь, когда знаю, что это кабель, – стук не раздражает. Не горят лампочки в плафонах, зато настольная лампа горит исправно. Впрочем, писать утомительно, утомили физические ухищрения.
Неожиданно на кровати увидел радиограмму от Наташи. Дверь в каюту приоткрыта – на штормовке. Видимо, радист просунул руку и положил. На радиограмме указано, что она отправлена перед Рождеством, шестого января. Сегодня уже восьмое, Наташа сообщает, что Миша дома, а вот Маманчик где-то в Томске. Буду надеяться, что и она, как говорит наш капитан, правда, по другому поводу, приедет домой своевременно.
9 января, 1991 г.
Среда.
Ещё на час перевели стрелку назад. По судовому времени 08:00, по всемирному – 09:00, по московскому – 12:00.
В кают-компании и в столовой команды всё так же влажные скатерти на столах, всё так же свистит ветер в вантах, а по судну, хлопая дверьми, всё так же ходит кто-то потусторонний. Всё, что должно было сорваться с места, – сорвалось, всё, что должно было упасть, – упало. Скорость ветра ещё ни разу не опускалась ниже 15 м/с.
Мы не спешим пересекать Атлантику, штурманы прокладывают курс так, чтобы находиться поближе к берегу. Но слишком увлекаться нельзя, иначе зыбь наляжет на борт, а это чревато для нашего палубного груза (везём трактора, контейнеры, цистерны с всякими маслами). Наш ориентир – остров Мадейра. В памяти всплывают пальмы, полуголые аборигены – в общем, что-то экзотическое.
Главные опасения у всех – это наше старенькое судно, не разломилось бы. В такую погоду в феврале 1982 года пошёл на дно «Механик Тарасов». Кстати, новый ролкер, только что построенный в Финляндии.
Ролкеры – это суда, которые загружаются и выгружаются горизонтально. Они двух типов: «ро-ро» и «ло-ро». «Ро-ро» – производное от английских слов «roll on» и «roll off» – «вкатывай», «выкатывай». Таким был и «Механик Тарасов» Балтийского морского пароходства.
Наш теплоход «Борис Жемчужин» менее всего походит на ролкер, во всяком случае его борта в сравнении с бортами ролкера весьма и весьма низкие, просто никакие. Дело в том, что ролкеры технически приспособлены для перевозки леса, проката металла, автомобилей, трейлеров, вагонов и всякой другой колёсной техники. А мы тоже везём колёсные трактора. Вот и вся связь. Впрочем, как только судовой врач Юрий Александрович Иогансен заговорил со мною шёпотом о «Механике Тарасове», у меня как-то сразу прибавилось бодрости духа, словно вдруг получил «установку на добро» от самого терапэфта Кашпировского.
Не надо думать, что я чересчур храбрый. Особенной храбрости за собой не замечал. Просто провёл в морях около четырёх лет в качестве рыбака океанического лова, и мне доводилось в восьмибалльный шторм тралить и хека серебристого, и минтая голубоглазого, а в девяти- и выше – чинить на палубе траловое промвооружение. Кроме того, эту трагическую историю я узнал от писателя Виктора Викторовича Конецкого, который всегда восхищался моряками-рыбаками. Ночь. Ужасающий шторм. Дождь со снегом, а два рыбацких траулера «Толбчик» и «Иван Дворский», находившиеся за сто миль, кинулись на помощь ролкеру «Механик Тарасов».
«Хотя мы стараемся обойти рыбаков на почтительном расстоянии, я искренне убеждён в том, что самые морские моряки – это рыбаки», – писал Виктор Викторович.
Напоминание о «Механике Тарасове» и рыбаках, которые во все времена были морякам моряки, прибавило мне уверенности в себе. Эти экипажи торговых судов в большинстве слишком расчётливы, слишком озабочены предстоящей возможностью дёшево и сердито отовариться в очередном иностранном порту, чтобы понять, почему старший тралмейстер и заведующий производством берут на заметку так называемых неприкаянных моряков. Которые во время затяжного многосуточного шторма меньше всего спят, а больше всего слоняются по судну от нечего делать. Я и сам всегда попадал в эту когорту неприкаянных, потому что меня никогда не укачивало. И в самый сильный шторм мною овладевало чувство весёлой приподнятости. Обычно из таких матросов, как я, завпроизводством организовывал на фабрике дежурную смену, а тралмейстер – рабочую команду для судовых работ.
Вот и сейчас за две недели шторма происходит то же самое. Без всяких просьб поднимаюсь на мостик и разношу радиограммы.
Мы идём в сплошном водном тумане – горизонта нет. Когда ослабляю гайку барашка на иллюминаторе, в каюте возникает сипящий свист такой силы, что заглушает радио, включённое на полную мощь.
И всё же, как непредсказуемо быстро меняется погода. Всё вокруг посветлело, вот-вот выглянет солнце. Дождь кончился, и обнаружился горизонт.
Мои иллюминаторы выходят на бак, и у меня видимость почти такая же, как и на мостике. Руль как бы на потолке, точнее – подволоке. Когда звонят из машинного отделения, создаётся впечатление, что звонят у меня в каюте.
Вышло солнце. Рваные косматые облака. Океан чёрен, резко оттеняются белые гребни волн. Солнца не видно – не попадает в иллюминаторы. Зато отчётливо вижу, как ярко освещены стрелы кранов. Левая сторона круглых балок поблёскивает, будто облита серебром. Ветер усиливается. Конечно, он разгоняет тучи, но и он же усиливает волну. Писать становится всё труднее. Всё громче хлопают срывающиеся со штормовок двери. Всё нагляднее присутствие потусторонней силы.
За чаем стал свидетелем разговора стармеха Сергея Николаевича Кожемякина и электромеханика Бориса Александровича Суворова о гибели подводной лодки К-278 «Комсомолец». Думаю, подспудно накопилась на судне какая-то критическая масса, связанная со штормом, которая нашла выход в случившемся разговоре. О наболевшем моряки предпочитают молчать или говорить косвенно. В самом деле, с какого перепугу механики (вот именно механики) будут говорить о гибели «Механика Тарасова»?!
Из разговора узнал, что атомоход К-278 – третьего поколения и это единственная лодка, которой принадлежит абсолютный рекорд погружения среди подводных лодок – 1027 метров. Лодка погибла в результате пожара 7 апреля 1989 года.
В разговоре об основных характеристиках лодки – её силовых установках, автономности плавания, подводной скорости (свыше 31 узла) – она предстала для меня фантастическим «Наутилусом». В общем, тема беседы была настолько захватывающей, что и я принял в ней участие. Спросил: знает ли кто детали спасения команды, не освещавшиеся прессой?
– Да нет, пожалуй, обо всём писали. Сейчас время полнейшей гласности. Надо не надо, всё тянут на страницы газет, – с некоторым неудовольствием заметил стармех. – Из 69 человек экипажа погибли 42. Из 30 спасённых трое умерли на борту, 27 выжили. Шестнадцать тел было поднято на борт подошедшими кораблями. Остальные 23 остались в море. Большинство утонули, не дождавшись спасателей, от переохлаждения.
– Ещё писали, – заметил электромеханик, – что более чем из 30 человек, оказавшихся в ледяной воде, выжили лишь двое особо крепких моряков, и то лишь благодаря медицинской помощи.
– Всё это лажа, – встрял второй механик Станислав Владимирович Пономарёв. – Обычные ребята – два моториста. В отличие от других они не поверили, что их быстро спасут, и, насколько можно было, облили и обмазали друг друга мазутом. Только это их и спасло, остальные переохладились. Подумайте, больше двух часов болтались в ледяной воде! Гидроплан из-за шторма не смог приводниться, сбросил спасательные плотики, а они не раскрылись. Мичман, завскладом, подсуропил. Лётчик потом едва его не убил – с трудом оттянули.
– Ладно-ладно, – сказал стармех. – Нашли что выяснять и когда.
После замечания стармеха переборки кают-компании напряжённо заскрипели, судно дёрнулось и как бы клюнуло носом.
– Ты смотри, вроде и шторм на убыль пошёл, – удивился электромеханик.
– Ветер меняется, толчея, – сказал третий штурман Сергей Васильевич Ушаков, и все стали расходиться.
Долго не мог уснуть, а когда проснулся – за бортом ревела гроза. Стреловидные молнии вонзались в месиво волн, на мгновение освещали каюту, и уже в следующую секунду всё вновь проваливалось в клокочущую тьму.
Сердце билось учащённо – я никак не мог освободиться от власти сна.
Мы с Геннадием Ивановичем, капитаном СБМРТ (супербольшого морозильного рыболовного траулера) «Давыдов», находимся в Сингапуре, в конторе дока Малый Кеппел. Капитан листает альбомы судов, которые можно ремонтировать в Малом или Большом Кеппеле, то есть в малом или большом доке. Потом один из альбомов пододвигает ко мне. В нём красочные рисунки наших атомных субмарин. И общим планом, и в разрезе со всеми техническими характеристиками.
– Чёрт знает что, – возмущённо говорит Геннадий Иванович. – Лежат альбомы, как журналы мод, а у нас за один такой листик, если изымут у тебя, – припаяют десять лет. Всю жизнь будешь отмываться, что ты не американский шпион.
И вот мы с Геннадием Ивановичем уже на атомной лодке. Он спрашивает:
– Сколько человек в экипаже?
– Шестьдесят, из них тридцать один офицер.
– А почему на борту шестьдесят девять? Кто они – эти девять лишних?
– Это представители завода, – уверенно отвечаю я. – Они должны проверить, как поведёт себя атомоход, если пожар возникнет сразу в двух смежных отсеках.
– По инструкции они должны воспользоваться станцией ЛОХ – лодочной объёмной химической, но она не сработала, – сурово констатировал капитан.
И вот мы уже с ним на крыле мостика рыболовного траулера «Давыдов». К нам поднимается стармех Дмитрий Иванович, он несёт пожарное ведро мазута, и мы с ним, обнажившись догола, начинаем обмазывать друг друга мазутом. Стармех льёт его мне на голову, и я, словно под душем, растираюсь. Он льёт порциями из какого-то помятого металлического ковша и говорит, чтобы я не сачковал – не тот случай, ледяная вода не даст пощады. Капитан лишь изредка поглядывает на нас и вслух драматически восклицает:
– Вот уж ЛОХонулись так ЛОХонулись!
Наконец он смотрит на часы и, оглядывая нас, говорит:
– Ну что, Отеллы, давайте – время пришло!
Стармех для прощального объятия раскинул руки и сделал шаг в сторону капитана, но он остановил (ну-ну, без телячьих нежностей) и красноречиво указал на меня. Стармех, как непроглядная ночь: сверкают только глаза и зубы.
– Служу Советскому Союзу! – пафосно и дружно кричим мы в лицо друг другу и в обнимку кидаемся за борт.
И тут только, уже в свободном падении, меня внезапно осеняет, что наш траулер стоит на ремонте в сухом доке и мы со стармехом прыгнули как бы в бездонный каменный колодец.
– А-а-а! – кричим мы, уже ни на что не надеясь, и я – просыпаюсь.
Рёв грозы, вспышки света в кромешной тьме, вода, заливающая иллюминаторы, – всё вокруг действительно напоминало фантастический корабль капитана Немо. И невольно вдруг подумалось о трагичной общности «Наутилуса» и «Комсомольца», этих опередивших своё время кораблей. Может быть, их трагичная общность в том, что жизнь этих кораблей всегда окружала тайна, а их гибель, несмотря на весь драматизм, побуждает к вере в Высшую Справедливость?
Земля – она очень маленькая, а Космос не желает объяснять, кто наши предки. Быть может, Он ждёт, когда мы сами наконец поймём, что в мире гомо сапиенс возможна только одна идеология – идеология любви.
Рисунки Александра ДАНИЛКИНА. Официальный сайт писателя www.slipenchuk.ru