Оказывается, поэты, как и простые смертные, тоже бродят по улицам. Вот как-то раз встретил известного челябинского поэта Яниса Грантса и начал его расспрашивать:
— Скажи Янис, чем ты занимался в школьные годы? Музыка, спорт? Была ли у тебя уличная компания? И если была, то насколько криминализированная? Часто ли тебя, как будущего поэта били… Каким был по характеру: замкнутым, малообщительным или наоборот, любителем быть в кругу друзей.
— В пять лет я попросил отвести меня в секцию фигурного катания. Оказалось, что на коньки надо вставать в четыре. Словом, меня приняли со скрипом как совершенно бесперспективного. Но я и не хотел перспектив — хотел получать удовольствие. Ага, не тут-то было. Как-то быстро меня заприметила Елена Анатольевна, перевела к себе в группу, поставила в пару с Наташей. Я стал заниматься танцами на льду — это мой любимый вид фигурного катания и по сей день. На этом приятные воспоминания заканчиваются. На меня навалилась какая-то недюжинная работа. Две тренировки в день: общая физподготовка (я садился, представьте, на шпагат и делал мостик из положения стоя) и лед (свет над катком во дворце спорта «Юность» вырубали, когда мы вращались и делали другие элементы, до раздевалки группа добиралась впотьмах). Иногда — хореография и физподготовка, иногда — хореография и лед. Потом я пошел в школу. «Какая такая учеба? Не дури мне голову! Нормальные спортсмены оканчивают школу со справкой! Не говори мне больше о своих уроках! Твое дело — прославлять Родину на мировых аренах!» — повторяла тренер. Ну, мне было восемь лет. Я прилично делал ласточку на льду, не более того, о славе Родины имел довольно-таки смутное представление.
Уже будучи взрослым я узнал, что моя жизнь могла покатиться совсем по другой колее. Как-то в Челябинск приехала Татьяна Тарасова — посмотреть на резерв. Все топовые тренеры в то время разъезжали по стране и «забирали» в Москву юных талантов, подающих надежды. Мама не отпустила меня в школу олимпийского резерва. Что ей было делать? Отправлять восьмилетнего мальчика одного? Ехать с ним, оставляя старших детей на отца? Переезжать со всеми детьми, но без отца (у него служба) в Подмосковье? Я понимаю, как родителям было нелегко принять решение.
Вот еще что помню. В девять лет я стал зарабатывать на фигурном катании. Мне выдавали талоны на завтрак, обед и ужин в столовую при гостинице «Южный Урал». Ходить туда регулярно не было никакой возможности, поэтому в конце месяца мама сдавала все талоны разом, за что получала килограмма два «российского» сыра, копченую колбасу, несколько банок эрзац-кофе, какие-то консервы, крупы и сахар.
Я недосыпал, чертовски уставал. Я хотел играть с пацанами в дворовый хоккей. Я возненавидел фигурное катание, но и бросить его не мог — из-за Наташи и, наверное, колбасы. Родители видели мою жуткую усталость от всего, подавленность и борьбу чувств. Кажется, мама и заговорила первой: мол, не пора ли бросать спорт? Я с облегчением согласился и до сих пор думаю, что мои родители — лучшие люди на земле, а я — слабак.
У меня был знакомый тренер, он занимался детским баскетболом. Я однажды спросил его: «Ты говоришь своим ребятам, что нормальные спортсмены выходят из школы со справкой?» Он не ответил ни слова, только посмотрел на меня как на сумасшедшего.
Потом я занимался всем и ничем — испытания, подобного фигурному катанию, больше в моей жизни не произошло. Мне кажется, что я был самым обыкновенным: любил компанию и уединение, фильмы с Гойко Митичем и неприступных девочек. Еще я был отличником, но ни разу ни один двоечник не обидел меня. Наоборот, все эти отстающие заискивали передо мной: иначе не спишешь домашнее задание.
— Интересно, во сколько лет начал писать стихи и зачем? Скрывал ли это от других? Как в семье относились к твоему творчеству?
— Я пишу стихи с семи лет. Это вполне сознательный возраст. Но я не помню, умел ли завязывать шнурки, произносил ли букву «р». И конкретное событие, повернувшее меня к творчеству, вспомнить не берусь. Больше того, уверяю вас, ни один человек на земле не знает, почему одни люди пишут стихи, а другие — нет. Ответ на этот вопрос надо придумывать. Поскольку все и всегда спрашивают, почему я решил писать стихи (да, часто именно так — «решил», будто я что-то решал), то пришлось пораскинуть мозгами. И, думаю, недалек от истины. В моей семье все любили друг друга. Мне неимоверно повезло. В такой обстановке ничего другого не оставалось — и я взялся за сочинительство. То есть неконкретный ответ на ваш конкретный вопрос будет таким: любовь.
Сейчас я вам воспроизведу свое первое стихотворение. И если бы это стихотворение не было выведено детской неверной рукой в моем домашнем рукописном журнале «Крокодильчик», то никакого золотого «наследия» не осталось бы. Потому что память — очень недолговечный документ. Но мама хранила все номера журнала (меня хватило где-то на десять выпусков), иногда доставала из специальной папочки, листала и роняла слезу. Я (уже в новом, так сказать, взрослом периоде) время от времени пытался взять «Крокодильчик» на творческую встречу. Мол, покажу третьеклассникам, с чего все начиналось. Но мама всегда была непреклонна: «Ни за что. Порвешь, помнешь, потеряешь».
Мама умерла три года назад. Странно, но в семейном архиве я не нашел ни одной зеленой тетрадки в клетку, исписанной моими стихами, сказками, рассказами (иллюстратором тоже был я). Поэтому моя история превратилась из реальности в какую-то семейную легенду. Я улыбаюсь и грущу одновременно. Ах да. Чуть не забыл про сам шедевр. Одна строчка. А что? Семилетние дети не очень-то склонны писать длиннющие тексты: Шел я и шел, а пришел не туда.
Я никогда не скрывал своего сочинительства, а реакция со стороны, кажется, всегда была одинаковой: «Ничего себе!» Но это в детстве, а во взрослой жизни я понял, что мои родители думают на этот счет примерно то же, что и остальное население страны: все поэты умерли двести лет назад, а сегодняшние стихоплеты просто балуются. «Лермонтов нашелся», — говорила обо мне мама, впрочем, в ее голосе не было особой язвительности. При этом она наизусть знала несколько моих текстов и непременно читала их своим гостям. Такие вот ножницы.
— Как тебя угораздило попасть в Киев и поступить в училище связи? Ты это серьезно выбрал и планировал стать связистом? Как тебе Киев? Хотел повидать мир, пожить самостоятельно?
— Так и знал, что когда-нибудь кто-нибудь пожелает услышать подробности про это училище связи. Ладно. До недавнего времени мне было как-то неудобно говорить, что в выпускном классе школы я совершенно не знал, чему посвятить жизнь. Мне всегда казалось, что люди целенаправленно идут к будущей профессии класса с пятого. Но буквально в декабре прошлого года я попал в одну профессорскую компанию, где выяснил: эти заслуженные научные умы пришли когда-то в свои университеты чуть ли не случайно. Будем считать, что я изжил этот свой комплекс «профессиональной неприкаянности». Итак, в выпускном классе я не знал, что делать дальше. Тогда созрел план: поддержать офицерскую линию отца (только не флот — там косатки и акулы). Военное училище я выбирал не из-за специальности, а из-за… города. Я выбрал Киев, потому что в семье говорили, что это самый красивый город в стране, а может и в Европе. Да, я не пошел ни в танковое, ни в штурманское, ни в автомобильное (такие находились в Челябинске), ведь даже самому благополучному юноше хочется подальше сбежать из родительского дома (тоже благополучного).
Люди в училище оказались хорошими, а порядки — не очень. Мне не нравилось ходить строем и жить за забором. Словом, я разочаровался за два дня, забрал документы и вышел на волю. Так что строчка в Википедии: «поступил в училище связи» не совсем верна, правильнее было бы написать: «побывал в училище связи». Я сейчас уже не помню каких-то деталей, но тогда прием в гражданские вузы начинался позже, что позволило мне подать документы на истфак Киевского госуниверситета. Я легко поступил. Киев — потрясающий город: исторический центр вызывает восторг, а панельные окраины не вызывают ужаса.
— Почему осел в Челябинске? Просто повзрослел и остепенился? Как жил в Челябинске? Где жил? Как зарабатывал на жизнь?
— Да, после Киева была служба на Северном флоте. Там, в Мурманске, я и остался, потому что влюбился. Галя была фельдшером на госпитальном судне «Свирь». Родился сын Глеб. Потом мы развелись. Я жил и в Североморске, и в Архангельске, и в Северодвинске. Ходил по морям, несмотря на боязнь воды. Скитался, словом. Жить за полярным кругом мне никогда особо не нравилось, я сейчас даже не понимаю, почему не вернулся в родной Челябинск раньше. Да, я хотел вернуться именно сюда — к родителям. А еще — в собственную квартиру, которую мне завещала бабушка (вся наша большая семья до третьего колена годам к восьмидесятым окончательно осела здесь).
Но север будто бы не отпускал меня. Мне не выплачивали долги по зарплате, при этом выселяли из общежития, таскали в органы по какому-то дурацкому подозрению. А еще надо было расстаться с небезразличным мне человеком: мы оба понимали, что будущего у нас нет. Ночами я читал «Острова в океане» Хемингуэя. Можно сказать, что эта книга спасала меня от тяжелейшего психоза. В разное время так «излечивали» Хармс и Генри Миллер, Чехов и Ромен Гари. Его «Обещание на рассвете» — лучшее из того, что мне приходилось читать за всю мою жизнь. А еще я помню автобус: сижу, жалею себя, чуть ли не плачу. И тут на остановке заходит девушка, почти подросток. В одной руке — пакет с пустыми бутылками (они характерно звенят), в другой — пачка «родопи» (она не просто держит ее, а постоянно мнет). Стоит непривычная для этих широт какая-то душная жара, а девушка — в майке-алкоголичке и распахнутой шубе. Я отчетливо помню, что сказал себе: «Вот кому по-настоящему плохо, вот кто действительно страдает. Хватит жаловаться на судьбу. Хватит ныть».
В Челябинск я приехал без каких-то перспектив на работу. Побывал и кладовщиком, и сторожем на автостоянке, и няней, и экспедитором. Только на пятом десятке жизни меня позвала Марина Волкова в свое издательство, я бы назвал ту должность «специалист по особым поручениям». Тогда же меня пригласили руководить поэтической секцией литературного объединения ЧТЗ имени Михаила Львова. Да, подумал я, жизнь удалась — вокруг была сплошная литература.