Опаленного сердца заплата. О премьере спектакля «Достоевский. Игра в…»

Спектакль Челябинского государственного драматического камерного театра «Достоевский. Игра в…» и начинается с игры. Две героини (в соцсетях их уже остроумно назвали «двумя сущностями» — условно светлой и условно темной, в которых перевоплотились актрисы Марина Вознесенская и Марина Гез) предлагают зрителям закинуть пару кед на провода, натянутые над сценой. Зал оживляется, шумит, аплодирует. Но вдумчивый зритель уже задается первым вопросом: зачем здесь кеды, что они символизируют? Наверное — свободу: ты наконец-то сбежал от назойливого хозяина (от своих сомнений или даже мучений). Наверное — сиротство и одиночество: кому ты теперь нужен, болтающийся под облаками? чего ты добился, перекроив свою судьбу? Всё, пожалуй, так. Но пара обуви выполняет и прикладную роль, поскольку Родион Раскольников (актер Дмитрий Блинков) призывает молиться кедам чуть ли не в первом своем монологе. Он не просто атеист, не просто подменяет одну сущность другой — он издевается над чувствами несогласных. При этом главный герой может отдать всё до последней копейки на похороны малознакомого гражданина Мармеладова. Что это, как не метания человека в момент самого важного решения всей жизни?

В театре режиссер — Бог

Сразу за игрой в кеды следует игра в классики.

Камешек бросаешь — 

Прыгаешь вперед.

Кто на свет родился — 

Все равно умрет, — 

говорят-напевают героини, которые по ходу спектакля преображаются во всех персонажей, за исключением главного. «Больше нет такой игры», — врывается на сцену Раскольников. Своей репликой он не столько противится естественному ходу событий от рождения к смерти, сколько делает попытку навязать свои взгляды, прежде всего — о делении людей на избранных и на массы. 

И в романе, и в постановке Раскольников часто пребывает в пограничных состояниях между сном и явью, болезнью и здоровьем, помешательством и разумом. Это отлично подчеркивает и сценография спектакля (художник-постановщик Сергей Александров). Минимум декораций: зарешеченное окно, за которым проглядывается только кирпичная стена; каркасы на тележках, обмотанные черным целлофаном, становящиеся то диваном Раскольникова, то перилами моста с неслучившимся самоубийством главного героя, то гробом Мармеладова; контрабас, в какой-то момент превратившийся в процентщицу, и смычок, играющий роль и топора, и стрелок на часах; волны бесконечного полиэтилена на подмостках. Актеры ходят с фонарями, разрезая тьму и попутно разрывая мусорные мешки. Зрителей как бы подводят к мысли об искусственности, автоматизме и предсказуемости нашего существования; о человеческих головах, превратившихся в пакеты с мусором; о «луче света в темном царстве» (огонь одного человека, пытающийся осветить сердце другого и вывести из темноты). «О мой целлофан — опаленного сердца заплата!» — восклицает Раскольников в одном из первых монологов. О чем это? Может, о том, что наш автоматизм и наша искусственность — еще и спасение. Ведь твоя неотличимость от других может гарантировать вполне приемлемое существование, но если ты выделишься из толпы, то пропадешь.

Главное — дыхание зрительского зала

Идея спектакля со стихами, исполняемыми под бит, и воплощение этой идеи в жизнь — плод трудов режиссера Олега Хапова, а стихотворные монологи написал челябинский поэт Янис Грантс. «Рэпер для меня — это человек, который вскрыл себе вены и пишет свою жизнь», — говорит режиссер. «Никакого рэпа я не писал, я писал стихи, — заочно отвечает поэт. — Задачу превратить стихи в рэп выполняют режиссер, композитор, актеры. А представление о том, что чистая поэзия — это имитация, а речитатив под нехитрые ритмы — сама жизнь, — это, мягко говоря, заблуждение». Казалось бы, режиссер и поэт смотрят в разные стороны. Как же они сработались? «Отлично, — говорит Янис Грантс. — Я сразу сказал, что буду пытаться воплотить то, чего хотелось бы Олегу, что у меня нет и не может быть каких-то альтернативных идей. Некоторые монологи режиссер сразу браковал, некоторые требовали доработки и смещения акцентов, некоторые принимались безоговорочно. Как я к этому относился? Как к здоровому рабочему процессу. Я давно, например, сотрудничаю с толстыми журналами. Ни один редактор ни разу не написал мне: «Как же это здорово, прошибает до слез!» Пишут просто: «Берем». Или наоборот. Излишние эмоциональность и комплиментарность в этой среде считаются непрофессиональным подходом. Так, понял я, и в театре. Во время сотрудничества мы не били никаких поклонов друг другу, а просто разговаривали. Это уже после премьеры Олег сказал: «Нас свело провидение». Сказал с улыбкой, но я все равно считаю это самой высокой оценкой своего труда».

Янис Грантс

Если у вас есть слезы, приготовьтесь их пролить…

Но как великая классическая проза может стать современными стихами? Это, вообще, возможно? «Когда позвонил Олег Хапов, — делится автор поэтических монологов, — то мне хватило пяти секунд, чтобы согласиться. Во-первых, потому что люблю решать литературные задачи. И чем они сложнее, тем лучше. А во-вторых, я никогда не сотрудничал с театром в таком режиме и формате, но всегда хотел этого. Когда берешься за столь масштабную работу, то всегда сомневаешься: сможешь ли? Дело даже не в сочинительских способностях, а в поиске системного подхода. Таким подходом может стать какой-то литературный прием. Например, сначала появилась идея стилизовать всю поэтическую часть спектакля под стихи Николая Некрасова — современника и даже друга автора «Преступления и наказания». Потом я подумал максимально раскрасить монологи метафорами как бы в противовес языку оригинала. Соображений было много, но главную подсказку дал сам роман — в нем постоянно попадались слова, словосочетания и даже более длинные конструкции, готовые стать стихотворными строчками. «И тогда, стало быть, так же будет солнце светить!» — рассуждает Раскольников, заходя к процентщице на первых страницах романа. Тогда — курсив самого автора. Имеется в виду, что после задуманного убийства ничего в мире не изменится.

Солнце висит. Солнце скрипит.

Солнцу плевать на меня —

так я закончил нервный монолог героя, в котором он рассказал про 730 шагов (расстояние от комнаты Раскольникова до квартиры старухи) и признался: «Гадкое сердце мое!» (прямая цитата). Да, во все без исключения стихи попали не только «переплавленные» мной чувства и мысли героя, но и реальные фразы из романа. Мой любимый монолог Раскольников произносит, лежа на диване и рассматривая чахлый цветок на обоях:

В норе израненного зверя

Цветок прижился неуклюжий.

Он чахлый — не хватает солнца.

Он гордый — жизнь беспрекословна.

Он белый, хрупкий и слепящий,

Невинный и опасный разом.

Сорвешь его — несчастным станешь,

А не сорвешь — еще несчастней.

Под этот монолог окно на сцене превращается в цветок, разбрызгивающий буйные краски. Но ведь в романе цветок неуклюжий, бледный, хрупкий. Здесь тоже есть о чем порассуждать: пусть окружающие считают Раскольникова одной из «тварей дрожащих», но он-то в мыслях уже мнит себя «имеющим право». И при этом — сомневается, болеет, мучается.

После окончания премьеры зал рукоплескал, многие зрители приветствовали актеров стоя. Спектакль занял свое место в афише февраля и марта. Значит, первый экзамен сдан. Дело за малым — продержаться хотя бы год. А потом — еще один год. И еще.