Наталья О’Шей (урождённая Николаева) более известна как Хелависа, но только не в стенах МГУ. Там она – строгая Наталья Андреевна, старший научный сотрудник кафедры германской и кельтской филологии. Наука и фолк-группа «Мельница», гастролирующая по всей России, составляют для Натальи единое целое: в своих песнях она тоже пребывает в мире древних кельтов, германцев, славян. Лингвистика привела её к знакомству с ирландским дипломатом, который и подарил ей столь экзотичную для России фамилию.
Закат науки
– Вы занимаетесь в МГУ только научной работой? Не преподаёте?
– По призванию я не учитель, а советский учёный. Мне интересно самой что-то узнавать, заниматься исследовательской работой. А преподавание в моём случае – это необходимое приложение. Как только появилась возможность перейти на научную ставку, сразу же это сделала.
– Как оцениваете сегодняшние возможности для научной работы в России?
– Очень низко оцениваю. То, что происходит сейчас, – это кем-то разработанный, явно спланированный подрыв российской науки. Я имею в виду любое решение высших властей. Идёт ли речь про обналичивание денег по гранту, форму подачи отчётов, оформление заявок, злосчастный индекс цитирования (абсолютно безумный критерий оценки), – всё-всё, куда ни плюнь, работает в минус для прекрасной системы советской науки. Я горжусь тем, что я советский учёный, дочь советских учёных и внучка советских учёных. И я боюсь, что моё поколение учёных – последнее. Последнее поколение специалистов, получивших системное образование и возможность, как говорят, удовлетворять собственное любопытство за государственный счёт.
– Эту формулировку – собственное любопытство за государственный счёт – обычно используют против науки.
– А мы использовали её исключительно за науку. Нам очень нравился этот наш статус. Нам нравились преемственность, династичность, когда ты растёшь в стенах МГУ и точно знаешь, в какой университет будешь поступать, и остаётся лишь решить, на какой факультет. Это счастье, когда системное образование получаешь уже с ранних лет, когда дома стоят словари, справочники. Хочешь – взял с полки англо-русский словарь Мюллера, хочешь – энциклопедию лекарственных средств Машковского, хочешь – анатомический атлас Пирогова. Красивые книжки с золотыми обрезами… Мне странно, когда я прихожу в дом, где нет книжек. Как-то раз я была в гостях у женщины в провинциальном российском городе. Она с гордостью показывала мне заново отделанную квартиру. Я спросила: а здесь будут стеллажи с книжками? Нет, сказала она, здесь будут висеть фотки, а книжек у меня не будет, никто их не читает, это прошлый век.
Культ истории
– Вы преподавали не только в МГУ, но и в Дублинском университете – Тринити-колледже. Где преподаватель чувствует себя комфортнее, благополучнее?
– В России преподаватель вынужден работать в трёх вузах, желательно сидеть ещё на каком-нибудь гранте и давать частные уроки. Там – в принципе то же самое, особенно с наступлением финансового кризиса. Если только ты не получил какой-то супергрант от государства. Мне повезло: я получила двухгодичный грант тогдашнего ирландского совета по гуманитарным дисциплинам. Могла себе ни в чём не отказывать и не утруждать себя излишней работой.
Доступ в библиотеки там – шикарный, в том числе электронный доступ во все библиотеки Европы и США. Но при этом российские студенты мне нравятся гораздо больше. В России, как в Германии, пока ещё существует традиция системного преподавания общих дисциплин, таких как введение во что-либо, теория чего-либо, сравнительная характеристика чего-либо и, наконец, философия. Это те дисциплины, которые учат нас мыслить, правильно увидеть проблему, поставить вопрос, провести анализ, найти инструментарий для исследования, сделать выводы. У них этого нет. Когда я преподавала четверокурсникам в Дублине сравнительную грамматику индоевропейских языков, у них отвисала челюсть оттого, как красива индоевропейская языковая структура. С первого курса они лишь зазубривают грамматику, не владея базой. На российских филфаках первокурсники под гнётом этой базы сгибаются и стенают, но впоследствии она чрезвычайно пригождается. Теоретическая подготовка студентов в России и Германии намного лучше, чем в Великобритании и в Штатах.
– Россию традиционно противопоставляют Европе, хотя и славянские, и германские, и романские народы происходят от одного корня – индоевропейского. Интересно ваше мнение как индоевропеиста: мы с Европой – одна цивилизация?
– Нет. Для нас, русских, характерен панмонголизм – постоянное расширение границ, распространение языка. Для Европы, наоборот, характерна секуляризация. В пример приведу страну, где сейчас проживаю, – Швейцарию. У каждого кантона – самоуправление, свои законы, своя полиция, своя полицейская форма, своя – абсолютно вся – атрибутика. Не могу представить себе подобного в России.
С другой стороны, на более глубинном уровне у нас с европейцами, конечно, немало общего – больше, чем с китайцами, например. В фольклоре всех индоевропейских народов обнаруживается схожая философия. Фатализм, сопряжённый с богоборчеством. Стремление к борьбе при невозможности изменить судьбу. На примере «Мельницы» видно, как органично русские мотивы сливаются с кельтскими, с германскими.
– Вы активный участник экологического движения. Насколько это связано с языческим мировоззрением, выраженным в ваших песнях?
– Я не использую слово «язычество». Предпочитаю говорить «мифологическое сознание». Кстати, противопоставлять его христианству ошибочно, потому что сознание религиозное – одна из форм сознания мифологического, и речь идёт исключительно о символах. Отвечая на ваш вопрос: наверное, такая связь есть, потому что мифологическому сознанию свойственен зооморфизм – человек отождествляет себя с каким-нибудь животным. Иными словами, тотем приобретает для человека живую форму.
– А вообще, фолк для вас – это просто музыкальный жанр или нечто большее?
– Мы не только исполняем фолк, но и организуем фолк-фестивали. Хочется думать, это несёт в себе образовательную функцию. Побуждает людей больше копаться в собственной истории, искать культурные параллели, культурные смыслы.
Больные войной
– Не давит ли на вас в Швейцарии тот фон, что возник из-за усилившегося непонимания между Россией и Европой?
– Не давит. Я не эмигрант, а член дипломатического общества. Мы находимся над и можем позволить себе роскошь быть русскими, космополитами – кем угодно. Другое дело, что я не афиширую свою русскую национальность, потому что не люблю, когда меня просят высказаться от имени всей нашей страны, в том числе от имени власти. Помню, как после теракта в Беслане мне позвонили с ирландского телевидения (видимо, на тот момент я была наиболее адекватно говорящим по-ирландски человеком в России) и стали в прямом эфире спрашивать у меня, что сейчас ощущает весь российский народ, что ощущает президент Путин… Я не могу говорить за других.
– Но всё-таки антироссийский фон в Европе чувствуется?
– Не стоит судить о настроениях европейцев по их СМИ. Скажем так: СМИ отдельно, люди отдельно. Я ни разу не сталкивалась с разговорами, в которых жители Европы агрессивно обсуждали бы российскую политику.
– А внутри вас как-то отозвались все эти события – майдан, русское движение юго-востока?
– Конечно. Очень переживаю и даже пишу сейчас песню об этих событиях. У меня есть родственники-украинцы в Киеве, много друзей-украинцев на юго-востоке страны. Местонахождение государственных границ меня не особенно волнует. Главное, чтобы не было слёз, смертей. Чтобы людей защищали, а не приносили в жертву политическим играм.
– Если ваши родственники и друзья на Украине – это именно украинцы, то, стало быть, вам ближе украинский взгляд на происходящее?
– Нет. Я получаю множество разнообразных и зачастую противоречивых сведений, потому что у меня есть интересные информаторы и с русской стороны тоже. Крайне неприятно думать об антироссийских погромах… Надеюсь, подписанные в Женеве бумажки останутся не просто бумажками.
– Во многих песнях у вас образ воительницы. Вы даже перепели «Балладу о борьбе» Высоцкого. А вот новый ваш хит «Контрабанда» звучит как пацифистская песня: люди «больны войной», а героиня везёт им «контрабанду любви».
– Не сказала бы, что песня пацифистская. Говоря словами другого автора – Бориса Гребенщикова, – мне хотелось бы найти человеческие лица и любовь во время войны. А воля к войне – да, она мне понятна.