Сказка после сказки. Из цикла «Нежность»

Два года назад мы впервые опубликовали эссе Галима Шаграева "Крест и полумесяц". Затем наши читатели познакомились со "Станцией",  "Бессонницей" Из цикла «Свирепая нежность». Сегодня мы представляем вашему вниманию новую работу Галима.

 

СКАЗКА ПОСЛЕ СКАЗКИ

Из цикла «Нежность»

Колобок ушел и от лисы.

Правда, не без труда и – не сам.

Когда рыжая плутовка почти нагнала маслянисто-румяный шарик, ее что-то остановило, заставило броситься назад.

Колобок от неожиданности сел на землю, и, еще не веря своему счастью, весь потный, желая всего лишь передохнуть и успокоиться, добрел до кустов жимолости, где едва не уткнулся носом в крутой конский круп.

В крупе, точнее,  – в верхней части бедра, – торчала стрела.

Колобок обомлел.

В зарослях жимолости лежал, вытянув ноги, кентавр Хирон.

– Однако… – пробормотал Колобок, и, еще не придя в себя, удивленно воскликнул: – Слушай, грека, как ты оказался в наших лесах?

– А-а-а, торопыжка и хвастун, ты, оказывается, еще и  нахаленок! Во-первых, где твое «здравствуйте»? Во-вторых, при первой встрече принято говорить тихо, нараспев. И, в-третьих, ты  уверен, что я грека?..

Хирон произнес тираду и даже не обернулся в сторону Колобка.

Он лежал на боку с закрытыми глазами, глубоко вдыхая запах цветущей жимолости и тем же тоном продолжил:

– Ну, что, на вкусненькое охотников хватает?!

Колобок, сглотнув горькую от быстрого бега слюну и переведя дыхание, согласно кивнул.

Хотя, что такое кивок хлебного шарика?..

Он просто качнул своей сущностью – телом-головою-телом.

– От всех, стало быть, убежал?..

Хирон продолжал говорить с закрытыми глазами:

–  И даже от лисы!?

Колобок снова качнул телом-головою-телом и уже тише повторил:

– Как ты оказался в наших лесах?

– Заблудился…

До этого твердый, почти назидательный тон Хирона прозвучал вдруг неожиданно мягко:

– Понимаешь, заблудился… Жизнь какая-то чудная: везде сплошные заборы, даже там, где их никогда не было, а тупиков…

Кентавр подобрал под себя ноги, с глубоким вздохом переместив на них тело, тихо подытожил последствия старого ранения:

–  Стрела, видать, отравленная: в глазах рябит, мозги плывут…

–  Может быть, может быть…

Колобок напряг память:

– Твой лепший друг Геракл ходил у нас двумя походами. Случаем, не за ним ли идешь? Где столько лет скитался?

– Искал свой кров…

Хирон снова лег на бок, и, закрыв глаза, вытянув ноги, прогнулся в спине, потянул позвоночник, поморщился, потревожив рану, и снова полной грудью стал вдыхать запах цветущей жимолости.

– Сейчас, мой золотой, приведу в норму дыхание, успокою нервы и будем думать, что делать… Ты, собственно, куда путь держишь?..

– Да вот, катился куда катится. Получается, – не туда…

Честно признался Колобок.

– И я о том же…

Хирон некоторое время подумав, продолжил:

– Столько лет ищу свой кров, столько лет!.. И все годы, – один и тот же странный и прекрасный сон!

Хирон перевел дыхание и, обняв руками голову, почти простонал:

 –  Сон сплошного времени или время сплошного сна! Бегу по широкой, необъятной степи, бегу. Надышаться не могу. Море солнца. Ковыль. Полынь… Гулкий, дробный, топот табуна. Радостное ржание. Волнительный всхрап. И – рядом – кобылица в соку!.. И торчит у меня не эта дрянь времени!

Хирон кивнул на стрелу в бедре.

– Да, да…

Колобок – речетативом – не столько прочитал, сколько пропел:

Коней табун, людьми одетый,
Бежит назад, увидев море.
И моря страх, ему нет сметы,
Неодолимей детской кори.¹

– Может, грека… Нет, ты не грека!

Колобок задумался и продолжил:

–  Как бы точнее-то?.. Может, так: греки наделили в своей фантазии двуединым обликом обыкновенных всадников, увидев за ойкуменой или у ойкумены наших скифов, прибывших с дарами, а, может, за дарами?..

И вдруг прозрел:

–  Боже!..

В сильном волнении Колобок сжал вернюю часть тела-головы-тела:

– Сколько переселений душ, сколько переносов сознаний сам испытал, пока стал выражением румяной корочки хлеба!..

От сжатия у него из левого уха выскользнул гибкий смартфон.

– Надо же, чуть не уронил последний визг высоких технологий!

Отработанным движением Колобок включил аппарат, нашел  сохраненную закладку, ткнул в нужную строку, обновив данные, воскликнул:

– Молодец, сотворил чудо-гол!.. Извини, дядьку, за океаном – финал крупного хоккейного турнира и симпатичный мне наш левый крайний с правым хватом клюшки, только что победную точку поставил.

– За океаном?..  То есть – на той стороне Земли?

Хирон показал пальцем под ноги и полуспросил:

– Сейчас, но не здесь?.. 

– Не здесь…

Ответил еще возбужденный Колобок:

– Но только что!

– Значит…

Хирон в раздумье потер виски:

– Люди научились сжимать время и пространство?!

– Можно и так сказать.

До этого возбужденный Колобок ответил почти равнодушно, а в оценке знакового явления жизни оказался более чем строг:

– Богами от этого не стали, а сжатие времени и пространства не приблизило счастье ни на йоту.

– На глазах растешь! – улыбнулся Хирон.

– Мое детство, как известно, оборвалось рано, а в новой сказке – иная реальность, вот и спешу вписаться в нее, – отбился Колобок.

И объяснил кентавру метаморфозы, которые произошли в нем:

– Тебе – учителю и врачу – известно: мы же с детства растем сообразительными.

И без всякой подготовки поставил вопрос ребром: 

– А где, дядьку, мораль?

– В тумане становления…

Отшутился Хирон.

И, понимая, что от него ждут не этого, взял Колобка на руки.

– Золотой мой торопыжка!

Хирон приподнял хлебный шар до уровня глаз, и, покачивая, как ребенка, ответил на его вопрос: 

– Ты – редчайший дар. Вырастить и сохранить тебя может разве что  один человек из ста, и, наверное, только трое из ста, – замесить тесто и испечь, а нужен ты три раза на дню…

И с грустью констатировал:

–  С тобой все понятно. Со мной – сложнее… Истинный странник – православный мусульманин с буддистским уклоном и при этом немного индуист, иудей и в придачу синтоист – кому нужен я в мире безучастно-глухих, высоких заборов?.. 

– П-п -… П-повтори! Я н-не запомнил!..

Колобок от волнения начал заикаться.

Хирон, нехотя, но повторил.

Колобок, переварив услышанное, заключил:

– В мире фантазий ты – самое красивое и гармоничное сочетание человеческого в животном и животного в человеке. Понимаю: ты боишься заборов отчуждения и многих уже очевидных примеров одичания… Грустно, конечно, но, думаю, возможности формирования новых смыслов не  утратятся никогда…

–  Халва моей души, шербет моего сердца, услада моих сокровенных желаний, как был ребенком, так им и остался!

Хирон прижал Колобка к груди и ответил на его посылы:

– Наши мечты, увы, делегированы в сферу деятельности и ответственности многих и многих Гудвинов, может, не столь уж и Великих и, надо полагать, не таких уж и Ужасных; они, отдадим должное, не обязуют всех носить розовые очки.

И принял решение:

– Отдышались?.. Пора в путь-дорогу!

Они поднимались в гору.

Кентавр, хромая, нес Колобка.

А какая дорога без дорожной песни?

Уютно угнездившись на руках кентавра, Колобок, вполголоса выводил давние, но не затертые слова:

Ах, только бы тройка не сбилась бы с круга,  

не смолк бубенец под дугой... 

Две вечных подруги – любовь и разлука –  

не ходят одна без другой.² 

 

Потом он заснул.

Тогда и раздался голос стрелы:

– Удали меня, – тихо попросила она.

Встретив непонимающий взгляд кентавра, повторила:

– Удали! Врач для того и живет, чтобы устранять боли.

– А если я потеряю от этого чувствительность?.. – озадачился кентавр.

– Боль, – ясное дело,  – убедительный аргумент проявления жизни, но тебе бесчувственность не грозит, – заметила стрела.

 

…После тяжелой операции, когда, истекая кровью и почти теряя сознание, кентавр удалил из бедра стрелу времени, он, словно сквозь ватный тампон, услышал предательское:

– Учти: мы не расстались, я попаду в тебя еще не раз и достану даже  в звездолете на пути к новой земле!

 

Хорошо, Колобок не слышал этого.

Он и не почувствовал, что снова оказался в руках кентавра, и только улыбнулся сквозь сон свету в родном окошке.

 

…Кентавр, боясь разбудить его, шел тихо, осторожно.

Нес хлебный шарик, как несут, боясь расплескать, сосуды.

Нес, прижав его к груди.

Нес, как ребенка.

Нес и нянькал.

И понял, почему прилип к еще вчерашнему хвастунишке.

Метаморфорзы румяного вкусняшки вернули ему ощущение первородно-идеального начала, в котором кроется принятие радости жизни, а принятие радости жизни вынуло из сердца давнюю-давнюю, но не забытую, почти вечную колыбельную-предупреждение: «Баю-баюшки-баю, не ложися на краю…»

  

Май, август – октябрь 2013 г.

 

____________

 

¹ Велимир Хлебников, «Мои походы», 1919-1920 гг.

² Булат Окуджава, «Дорожная», 1982 г.