Продолжаем публикацию нового произведения Галима Шаграева - "Станция". Сегодня мы представляем вам предпоследнее, одиннадцатое Письмо из двенадцати, вошедших в новую книгу хорошо знакомого нашим постоянным читателям автора.
Станция
или Двенадцать писем сокровенного человека
Письмо одиннадцатое
ДВЕРЬ БЕЗ ДВЕРИ
На другой день под утро меня разбудила мать.
— Вставай, отец пришел, — сказала она и стала разворачивать саван.
Отец лежал весь белый от струпьев.
Похожие на мягкий, нежный пух, струпья не отталкивали и не пугали.
Тлен не коснулся отца, и исходил он не тяжелым запахом разложения, а непередаваемо-приятным, полузабытым ароматом; тем самым, от которого я, некогда обнимая своих детей-младенцев, млел и буквально растворялся в них и в исходящем от них чуть запревшем кисло-сладком аромате грудного материнского молока, и, снова вдыхая сохраненный в себе непреходящий запах начала жизни, как когда-то целовал детей, поцеловал отца, он, протирая глаза, присел и слегка сонным голосом произнес:
— Я, вроде, вздремнул немного...
Увидев свою наготу, смущенно улыбнулся.
Махнув рукой на то обстоятельство, начал с того, чего не знал никто:
— Видишь, как получилось...
Его улыбка стала виноватой:
— Проснуться успел, умыться успел, самовар поставить — не успел. Думал: посидим с матерью рядком, поговорим ладком, чайку утреннего отведаем, всех, кто на ум придет — вспомним... Это мать сказала: сыну нашему трудно, вот я и пришел. Иногда вовремя прийти — лучше, чем что-то вовремя сделать.
— Надо же!
Отец, кивнув на туфли моего старшего сына, искренне удивился:
— Валентин до сих пор ставит обувь как в детстве!
...Мой старший сын с малолетства ставил обувь носками в разные стороны.
Удивляла не столько обувь носками в разные стороны, сколько неуловимо-быстрая последовательность предшествующих действий; носком обуви левой ноги сын наступал на задник правой, коротким и легким движением правого бедра и голени вперед и вверх освобождал пятку и полуосвобождал до подъема ступню, затем, стоя только на носке левой ноги, заводил чуть выше левого голеностопа правую ступню, отводил ее насколько можно назад; обувь, что полувисела едва ли не на пальцах, касалась каблуком внешней стороны носка левой стопы, после чего, крутнув правой стопой налево, сын полуразворачивал обувь на ней и, сняв ее, разувал левую ногу и, тут же загребая стопой внутрь, доводил ее до полного разворота вперед задником, прижимая обувь с правой ноги к обуви левой; обувь менялась местами, — правая становилась как бы левой, а левая, не меняя ни места, ни направленности, становилась правой; любая повседневная обувная пара на глазах превращалась в параллель разнонаправленных векторов.
Глядя на обувь, отец кивал своей, — внутренне законченной, — мысли.
Вслух же высказался метафорично:
— Плоть плоти моего дыхания принадлежит сквозному потоку времени. Это хорошо...
И вернулся ко мне:
— Я, сын, теперь в другой дороге и скоро перестану приходить в твои сны, но в мыслях, извини, останусь. Запомни: сейчас только трудно, но — не страшно...
И задумался.
Ему, видимо, хотелось сказать еще что-то, но, решив, что не стоит, по-хозяйски глянув на мать, почти скомандовал:
— Не задерживай: смерть и рождение не любят опаздывать!
Мать засуетилась, и стала торопливо заворачивать его в саван.
Слегка придавив, положила под последнюю складку на груди кусок хлеба.
Обращаясь больше к себе, чем ко мне, пояснила:
— Он ушел без крошки во рту, не испив даже утреннего чаю.
И, подняв глаза вверх, обратилась к небесам.
Обратилась, как делала это в последнее время, на синтезе слов двух языков:
— Создатель! Терпеливый и Вездесущий! Білмейм, барсың ба Сең, жоқ сын ба Сең. Білмейм, кiм Сене бiзге берде, Кiм Сеңе бiздең тартып алды*. Хранитель всего и вся, прими мою заботу о ближнем!
И ближний тут же заявил о себе.
После слов матери я поймал затылком взгляд.
Пристальный.
Внимательный.
Проникающий…
Не столько взгляд, сколько тонкая, — метафизическая, — линия.
Преломляясь в гипоталамусе, линия та оседала на краткий миг в гипофизе.
Преломляясь и там, отвесно, — выпрямляя всего, — уходила в позвоночный столб.
Я обернулся.
Волк.
Стоит близко и к чему-то готовится.
Внутри все похолодело и что-то оборвалось.
— Не надо бояться. Я — то, без чего ты — никто.
Спокойно произнес волк и оградил тоном от нехороших предчувствий.
Поясняя посылы, все также спокойно продолжил:
— Причина и следствие — явления неочевидные, если проще, — незримые. Их незримость и мешает человеку проявлять мужество. Мужество жить, не допуская в мысли плохое.
И задумался, определяя существенные признаки плохого.
Очерчивая их, задался вопросами:
— Как не допустить в мысли плохое? Как приходить к истинам не обязательно с побитым лицом, поврежденными чувствами, затаенной обидой?.. Как не терять облик человека?
И, делая все больше пауз, обобщил:
— Видимо, следует чаще обращаться к смыслам… То есть — значениям понятий… Значения понятий... Разведенные во времени, нередко тоскующие друг по другу единицы мысли. Единственно действительные единицы... Только они умеют умножаться и говорить произвольно изменяемой суммой костей. Кости... Сухой остаток некоего значения. Последний, прощальный поцелуй тех, кто жил до нас и, думая о нас, перебрал, просеял значение многих смыслов. Драма настоящего — в его неосознанном желании придать новизну тому, что, за редкими исключениями, уже совершенно и может только быть или не быть. Риск придать, скажем, хотя бы толику новизны смыслу справедливости чреват изменением значения самой справедливости как таковой… Если чаще обращаться к смыслам понятий, они бережно, как ребенка, возьмут тебя за руку и выведут линию единственности и всеобщности любой судьбы. Тогда и станет очевидной преимущество линии непрерывной прерывности перед болезненно-частыми изломами жизни, тогда и станет очевидной красота непрерывности, как станет очевидным и стыд за острые, режущие в кровь, края болезненных изломов.
— Тайна Пути благодати для нас семечки? — сыронизировал я.
— Не ерничай, — поморщился волк.
То, что сказал после, выбило из-под ног почву.
Опустив глаза, волк ткнулся прохладным комочком носа в мое колено, и признался:
— Я, брат, ухожу.
Отвечая на немой вопрос, пояснил:
— Спасибо: я досмотрел свой сон. Ты же знаешь: мне надо спеть песню своей любви.
И, снимая все вопросы, обозначил бесповоротность решения:
— Пора. Труба зовет.
И ушел.
Ушел.
А дверь — не шелохнулась.
И произошло очень важное изменение.
Начало ему положил исход вязкой, тягучей, плотной и постоянной усталости.
Но не было облегчения в убывании того — неприятно-долгого — ощущения.
Усталость сменялась не менее неприятной доминантой утраты.
Утрата смяла, задавила меня.
…Я видел в зеркале свое отражение с полуудивленным выражением ожидания готового, но пока неполученного ответа.
Ответ, несмотря на то, что был скрыт, одним своим наличием намекал — будущее теряет анонимность, становится все больше и больше узнаваемым, и предвосхищение именно узнаваемого одарило меня обретением устойчивой, спокойной и чуткой прохлады, когда вскрикнул, бреясь, от колко-острой, проникающей боли пореза.
И снова поймал затылком тот, — метафизический, — взгляд.
Обернулся.
Волк.
— Извини, сказав «ухожу», я не сказал «вернусь», — виновато произнес он.
Уловив непонимание, пояснил причину возвращения:
— Вот, спел, кому надо, песню своей любви и — вернулся.
Видя, что снова не понят, произнес, едва скрывая раздражение:
— Я, голова два уха, вернулся, чтобы ты не потерял, а обрел себя.
И вошел в контекст суждений, высказанных перед уходом:
— Прощание — нелегкая работа: только прощаясь и понимаешь утрату радости. Еще больше понимаешь ее утраченность, возвращаясь к тому, от чего никак не уйти.
Чуть печально улыбаясь, бесстрастно заметил:
— А ты здорово порезался.
И, не меняя тона, констатировал:
— Не удивительно, не удивительно...
Вздохнув, все также ровно и спокойно продолжил:
— Жить в эпоху разрыхленности границ значения смысла основных понятий — жить, испытывая постоянную боль. Да, боль убедительный аргумент проявления жизни, но, если она –– боль –– становится неизменной и при том не пересматриваются подлинные причины ее зарождения, жизнь становится невыносимой. Впрочем, и это не удивительно. Удивительнее другое: чем невыносимее жизнь, тем больше стремится человек к постижению непростого, очень текучего, как он сам, смысла гармонии, или, если хочешь, –– красоты; чем невыносимее жизнь, тем больше трансформирует человек свою боль в ее же загадочную разновидность — тоску, но даже трансформация редко меняет сути боли, и она как была, так и остается не столько сильным, сколько опасным ощущением, направленным на избавление в первую очередь от ощущения самой боли, а не ее причин, что приводит к отчаянию, мешая видеть ресурсы спасительного. Не огорчайся: очарованный прелестью тоски, избежав ее опасную близость с отчаянием, ты остался спокойным и чутким, и понял: гармония или красота не терпит поражения, никуда не уходит, не исчезает, а просто оставляет тех, кто ее недостоин и находит свою неистребимость в подлинной, а не мнимой чистоте чувств, помыслов и действ человека. Дыши глубже!..
И вернулся к своему коврику.
Вернулся.
Стал укладываться.
Укладывался он так основательно, будто навсегда.
Сначала несколько раз осторожно обнюхал в нескольких местах коврик.
Затем также осторожно несколько раз потрогал его в нескольких местах лапой.
Потом встал на коврик.
И, уже стоя на нем, несколько раз крутнулся вокруг себя на одном месте.
Наконец, некоторое время потоптался на том месте.
И только после того — лег.
Но, даже лежа, продолжал искать уютное положение.
И, то вытягивая, то поджимая лапы, елозил на боку, заново осваивая свое же место.
И нашел-таки важную, — изначально нужную для себя, — точку.
Найдя ее, свернулся в комок и, уткнув нос в кончик хвоста, успокоился.
Достигнув уюта, беззлобно проворчал:
— Стоит уйти на миг, а твое место — остыло...
Я перестал уже чему-либо удивляться, но тут пришлось.
Вывернутая выходом пули левая лопатка волка срослась с телом, а маленькая круглая рана чуть выше глаз затянулась.
_________________
* Білмейм, барсың ба Сең, жоқ сын ба Сең. Білмейм, кiм Сене бiзге берде, кiм Сеңе бiздең тартып алды — Не знаю, есть ли Ты или нет. Не знаю, кто Тебя нам дал, кто Тебя у нас отнял (казах.).
(продолжение следует)
Читайте также: