Пятая глава из нового произведения Галима Шаграева "Станция" носит название "Москва". Публикуем Письмо пятое из двенадцати, составивших новую книгу и рожденное автором в размышлениях о столице нашей Родины.
Станция
или Двенадцать писем сокровенного человека
Письмо пятое
МОСКВА
...Как-то вечером Ольгу прорвало:
— Учительница целый урок говорила Алешенькиному классу о взрывах. У подъезда ее дома кто-то оставил подозрительную, по ее мнению, машину. Она звонила в милицию, вдруг взрывчатка заложена. Разумеется, милиция ехала долго. Конечно, машину оттащили подальше от дома, ничего, кстати, не нашли. Представляешь? Весь урок — о последних страстях. Не домашние задания спрашивала, не новую тему рассказывала... Да, время тревожное, кто бы спорил: детям нужно говорить об опасностях, но неужели она не понимает, что, тиражируя свои страхи, вбивает их в головы детей и способствует умножению всесилия насилия?.. Не целый же урок говорить об одном и том же: как ждала милицию, как и чем оттаскивали машину, какая собака обнюхивала салон и багажник...
— А мальчишки и девчонки не слушали ее и баловались. Писали друг другу записки. Я даже домашние задания на завтра по математике и русскому сделал, — включился в разговор младший сынишка-шестиклассник, отрываясь от очередного тома Всемирной истории.
...То были всплески энергии большой политики.
Москва была, есть и будет городом большой власти, городом большой, — мировой, — политики, городом больших денег.
На ее маленьком пятачке — вокруг и внутри Кремля — творилась, творится и будет твориться история государства, и каждый правитель вносил, вносит и будет вносить в облик столицы неповторимые штрихи своего времени.
На исходе ХХ века, особенно в последние шесть-семь лет 90-х годов, центр и окраины Москвы отстроились фешенебельными зданиями банков, гостиниц, фирм, учреждений федерального уровня, жилыми элитными домами; сооружения с использованием самых современных строительных материалов вписались в державную суть столицы и не нарушили ее архитектурного облика, не стали чем-то неожиданным, а, напротив, явились приметами нового периода в истории страны, придав облику города несвойственный до этого лоск; в то же время на улицах, на вокзалах, на транспорте, особенно в метро и на пригородных электропоездах, появились толпы молодых и не очень молодых людей, жаждавших успеха, а со временем ставших банальными коробейниками — разносчиками мелких товаров — они раздражали постоянными приставаниями купить что-нибудь, но нездоровье общества в большей степени проявлялось в бродягах и бездомных, беженцах и попрошайках; все они стекались в богатый город из бедной российской периферии, из мест вооруженных и иных конфликтов; долгое время и на улицах, и в метро, а нередко и на пригородных электричках побирались и московские бабули — светлые, ясные старушки, отдающие отчет неприглядности своему положению, а голодные старики без стеснения копались средь бела дня в мусорных контейнерах — ожидание стариками и старухами мизерных пенсий доходило до трех-четырех, а то и пяти месяцев.
Я не видел такого в той — своей — стране, а вот в новой — довелось.
Отзвуки большой политики приходили в дома и семьи и через ведущих основных политических программ на каналах телевидения; они, наверное, по-своему честно отрабатывали хлеб, но слишком часто заостряли внимание на постоянных политических противоборствах, отставках, назначениях, скандалах, нередко в их передачах превалировала откровенная ложь и агрессивное хамство, переход на обнажение личной жизни; сюжеты их программ входили и в мои поры, отравляя и высушивая душу.
С противоположной стороны сумерек настоящего все становилось более обнаженным.
…Я стал очевидцем тектонического разлома уклада жизни своей страны.
И — еще не пережил его исхода.
Не пережил.
Мне — сложившемуся и самостоятельному человеку — вдруг предложили начинать свою жизнь заново.
Это оскорбляло.
Я имел не только престижную работу, городское жилье, семью, но даже дом в деревне.
И с благодарностью довольствовался теми — главными — дарами жизни.
И вдруг ощутил себя... бездомным, и — страшно одиноким.
Почему?
Потому.
У меня отняли страну, в которой я родился.
И потеря именно страны стала самодовлеющей, главенствующей.
С меня будто содрали внешнюю, но очень важную — защитную — оболочку.
И оказалось: ощущение принадлежности к своей стране дороже всего.
Дороже социального положения.
Дороже денег.
Дороже даже интересной работы.
Драма тех лет перечеркнула основы моего целеполагания.
Я был государевым слугой: я и жил, и служил.
Теперь — только живу.
Но, как ни странно, не нахожу в том особой радости.
И переживаю: передача громадной общественной собственности в пользование немногих лишила многих собственной — личной — причастности к целям, делам и заботам всего государства и абсолютное большинство людей утратило не что-нибудь, а мистику — то есть сверхчувственное единение всех с государством и сверхчувственное единение государства со всеми своими членами.
Вот в чем причина отсутствия радости.
Вот что стало очевидным с противоположной стороны настоящего.
Вот в чем основа вязкой, тягучей, плотной и постоянной усталости.
(продолжение следует)
Читайте также: