Станция. Письмо первое

Немногим более года назад мы впервые опубликовали эссе Галима Шаграева "Крест и полумесяц". Необычное по стилю и глубокое по содержанию произведение самобытного автора вызвало большой интерес и живой отклик у наших читателей. Сегодня мы начинаем публикацию новой работы Галима, которая будет состоять из 12 частей. И  которые сам автор предпочитает называть письмами. Итак, письмо первое...

 

СТАНЦИЯ

или Двенадцать писем сокровенного человека

 

Жизнь — это выстрел в упор.

И культуру — самопознание жизни —

нельзя отложить на потом.

Хосе Ортега – и – Гассет

  

Письмо первое

СУМЕРКИ

 

...Я остановился и оглянулся.

Не впервые, конечно: и то и другое делал не раз, порою — по два-три раза на дню.

Почему?

Потому.

Изменилось время.

Изменилось так быстро, что все до этого знакомое вдруг стало неузнаваемым и, как в «Божественной комедии» Данте, превратилось в сумеречно-дремучий лес, в непролазных дебрях которого терялись определенность настоящего и пусть контурная, но все же очерченность, будущего.

 

…Банальная борьба за власть в конце 80-х — начале 90-х годов ХХ века подняла температуру всех слоев обществ городов-миллионников, и особенно — Москвы.

Флюиды той борьбы, исходя из двух-трех противоборствующих кабинетов державного города, сгрудили на главных улицах и площадях столицы амёбообразно-студенистое колыхание многолюдно-черной толпы.

Лица, заинтересованные в собственном олицетворении самых могущественных институтов государства, двинули ту скользкую студенистую многолюдность на сокрушение действующих институтов власти того времени.

Именно скользкая студенистость многолюдно-черной толпы пробудила во мне первородный,  однажды испытанный, но хорошо забытый, — почти животный, — страх.

На гребне толпы витийствовали глашатаи новых горизонтов.

Но, придя к власти и заняв ключевые посты в институтах уже нового государства, почти все глашатаи новых горизонтов занялись политической и экономической реформациями: собственность, которая еще вчера была достоянием всех граждан самого большого в мире государства, переходила в руки немногих, персоналии которых определяли те, кто стал олицетворять наиболее влиятельные институты нового государства.

Перевод громадной — общественной — собственности в пользу немногих лишил многих своей — личной — причастности к целям, задачам и делам всего государства; это сводило на нет уверенность в будущем, а исход уверенности в будущем сбивал центровку души и, как следствие, — нарушал ощущение внутреннего равновесия.

 

…Потеря определенности настоящего.

Утрата очертаний будущего.

Отлучение от лично выраженной причастности к государству как к своей — главной — собственности.

Исход уверенности.

Сбой центровки души.

Нарушение ощущения внутреннего равновесия…

 

Этот далеко не полный, но очень четкий чувственно-оценочный ряд личного восприятия материальных и абстрактных объектов реальности не раз заставлял меня остановиться и оглянуться; вот и сейчас, — на исходе чуткой полудремы предутреннего сна, — сознание возвращало меня к истокам подлинной причины превращения реальности в вязкие, непролазные дебри сумеречно-дремучего леса, и я снова оглянулся, и понял — звонит телефон, потянулся к трубке и не успел: коротко пикали сигналы отбоя.

 

Сколько времени-то?

Начало седьмого...

Конечно, можно еще минуты три-четыре полежать  в теплой  и  уютной  постели, причесать мысли,  но пора вставать: скоро проснутся жена и дети, и все вернется к заведенному порядку — детки пойдут на учебу, я с женой — на работу.

Пройдя на кухню, поставил на плиту чайник и услышал предсмертный визг кошки.

Выглянул в окно.

 

Два одичавших, грязных эрдельтерьера рвали котенка.

Собака, что покрупнее, аккуратно и одновременно брезгливо перебирая челюстями, отгрызла котенку голову, отошла на несколько шагов в сторону, легла на землю и, зажав передними лапами голову маленькой кошки с зажмуренными глазами, также, как незадолго до этого, брезгливо перебирая челюстями, аккуратно вгрызалась в основание черепа, добираясь до мозгов.

 

— Ужас! — тихо произнесла жена.

Я не заметил как она встала; понял это, когда ее руки обняли меня сзади за плечи.

— Два дня назад эти же собаки разорвали здесь кошку, — растерянно произнесла Ольга: — У нас что, бобики, тузики и рексы перешли с «Педигри» на кошек?

 

…А я в это время видел станцию.

Видел грузовые и пассажирские поезда.

Первых было больше.

И везли они на платформах и полуплатформах штабеля круглого и пиленого леса; технику — легковые и грузовые автомобили, трактора, комбайны; стройматериалы — кирпич, цемент, щебень, песок; уголь и удобрения;  на специальных платформах для крупногабаритных грузов — упакованные и неупакованные, поражающие громадностью  размеров, агрегаты; в цистернах — нефть, бензин, керосин, мазут, разные кислоты; в вагонах-холодильниках — мясо, рыбу и другие скоропортящиеся грузы; в пульмановских — зерно, муку, овощи, фрукты...

 

Станция.

В шестидесятые годы прошлого века — четыре колеи железнодорожных путей.

В семидесятые, с освоением поблизости газоконденсатного месторождения, — пять.

 

Станция.

Место, где почти всегда что-нибудь грузили или разгружали.

 

…Соседние четыре колхоза и совхоз отправляли отсюда на мясокомбинаты овец, свиней, коров, лошадей и даже верблюдов; на фабрики — шерсть, кожи; на переработку и в торговлю — овощи, фрукты, рис и, конечно, — в череду неровно-ломких черных и светло-зеленых полос, чуточку продолговатые, с ярко-желтыми отметинами пролежин, увесистые, знаменитые астраханские арбузы, сотни тонн которых я перенянчил и своими руками, работая во время школьных каникул на заготовительном пункте, а разгружали здесь технику, горючее, удобрения, стройматериалы, муку, соль...

 

Станция.

Место перемещения великого множества грузов.

 

Грузы...

Точнее — составы грузов; впервые  увидев их еще маленьким мальчиком, я удивился великому множеству вещей, еще больше — невидимой и непонятной стороне того множества — все, что двигалось, приходило неизвестно откуда и уходило неизвестно куда, и долгое время  казалось мне одним, но многоликим существом, которое само по себе преодолевало большие расстояния; по мере взросления, я, конечно, понял, — за движением грузов скрывались молчаливые воля и труд многих и многих неизвестных и чаще всего очень далеких от меня людей, благодаря замыслам которых изделия и продукты в определенные сроки доставлялись туда, где они были востребованы, но, даже выявив свою скрытую суть и приняв очертания конкретных предметов человеческого труда, непрестанный грузовой поток не терял  властительной составной незримости и оставлял за собой следы; выражением следа грузов был характерный набор  звуков и запахов.

 

Звуки…

Разной тональности — то тягуче-протяжные, то спокойно-уверенные, то резко-короткие тепловозные гудки проходящих, делающих остановку или трогающихся с места составов; жестко-резкий металлический скрежет одновременно сдавленных или отпущенных тормозными колодками колесных пар множества вагонов; последовательная череда сначала сильных, затем — приглушено-тающих к концу составов ударов сцепленных между собой вагонов; короткие или длинные свистки составителей; блеяние овец, хрюкание свиней, мычание коров, ржание лошадей, особенный, не похожий ни на что — глуховато-внутренний, долгий — одновременный и рев и стон — верблюдов; людское разноголосье запасных путей, на которых обязательно что-нибудь грузили или разгружали; все это многообразие звуков тесно сплеталось с набором очень стойких и сложных запахов.      

 

Запахи...

Станция была пропитана, напичкана ими, и, независимо от времени года, над всеми ее путями витали то смолистые, отдающие свежестью чистоты веяния далеких лиственных и хвойных лесов, которые я видел только на фотографиях и картинках из газет, журналов и книг, то кисловато-горькие  распространения нефтепродуктов, и — вначале бьющие в нёбо, а затем медленно оседающие на зубах и языке и переходящие в кисло-металлический привкус ощущения большой массы металлов, то холодновато-тяжелые истоки мороженого мяса и рыбы, то летуче-легкие, сладкие ароматы овощей и фруктов...

 

Станция.

Место, где я увидел и ощутил пульс экономики огромной, могучей страны.

 

Экономика выражалась кратко, четко, емко.

Обозначала одним словом целевое назначение вагонов и цистерн.

Двумя, а нередко тремя числами показывала их грузоподъемность.

Писала мелом чьей-то вечно торопливой рукой на дверях вагонов или бортах платформ и полуплатформ названия станций отправлений и назначений и Архангельск или Махачкала, Воскресенск или Тольятти, Хабаровск или Минск, Тюмень или Волгоград, Казань или Челябинск, Тамбов или Ростов-на-Дону, Свердловск или Гурьев, Алма-Ата или Ташкент становились для меня такими же близкими, как родная Астрахань, что была в ста километрах южнее.

Экономическую географию я узнал раньше, чем таковой предмет в школе.

 

...Насыщенно-оранжевыми весенними и летними или густо-синими осенними вечерами я со сверстниками часто ходил на, как мы называли его между собой, — Бродвей, — залитый светом фонарей перрон станции.

 

Перрон — место обязательных встреч, прогулок, свиданий.

А поезда шли и шли.

 

С севера на юг.

С юга на север.

 

В те вечера на станцию приходило большинство пассажирских поездов.

Приходило с постоянством судьбы в одно и то же время.

Они везли людей в далекие города, а, может быть, и страны.

 

С севера на юг.

С юга на север.

 

За полуосвещенными окнами вагонов люди читали газеты, журналы, книги.

По отдельности или группами ели, а могли просто лежать или спать.

Мне же больше нравились те, кто сидел у окна и думал.

 

…Щемящее чувство дороги и движения представлялись тогда уходом от привычного и достижением явно существующего за горизонтом чего-то незнакомо-привлекательного, необъяснимо-притягательного, и я представлял, как меняются на глазах людей картины необъятных пространств, и не раз мысленно пересекал с пассажирами тех поездов просторы великой страны — страны, которая незримо делала великим и меня и мою маленькую, степную, железнодорожную станцию с удивительно-ласковым названием Сероглазово.

Станция…

Место, где я понял самую знаковую картину своего жизненного пространства.

 

…Где-то в середине ноября составы с севера привозили на крышах вагонов снег.

И зима заявляла о себе задолго до своего прихода в нашу,  — астраханскую, — степь.

Снег на крышах вагонов — первая в моей жизни бегущая строка информации.

Ее я увидел и прочитал здесь — на станции.

До того, как сам стал принимать тексты по телетайпам, телексам и факсам.

И — задолго до гипертекста Интернета.

 

...Бегущая над землей строка белого снега.

Тонкая, прерывисто-светлая линия над вагонами на фоне серой, предзимней степи.

Линия та приходила из таких далей, которые не укладывались в голове.

 

 

Станция.

Место, где я впервые прочитал, но не понял умного молчания красоты.

 

...Я видел все это как бы с противоположной стороны настоящего.

Что делать?

Мысль — причина любых действий.

Кирпич, как известно, падает на голову не сам по себе.

Потеря очевидной до этого определенности настоящего и пусть контурной, но все же очерченности, будущего и заставила обратиться мыслями к станции и — не только к ней.

 

Зачем?

Затем.

Еще не скоро спадут оковы вязкой, тягучей, плотной и постоянной усталости.

Как будто вечность не пел или не слышал хороших, мелодичных песен.

Не хмелел с друзьями за хорошо накрытым столом.

И спал, будто не дома в теплой постели, а на холодной земле без крова над головой.

Так ли?..

Конечно, не так.

Я, может, несколько преувеличил значение событий исхода ХХ и начала ХХI веков.

Но не преувеличил и того, что жизнь моя изрядно обесцветилась.

Почему?

Потому.

Для хороших песен не было поводов.

Хмелел?

Так не находил в том особой радости!

Спал?

Так ведь и не высыпался!

 

...Уж не Геракл ли повинен в том?

Приятно, конечно, почувствовать в своих жилах кровь пусть мифического, но героя.

Однако, как бы ни хотелось того, простая арифметика говорит о другом.

К примеру, любое «я» — результат гениального замысла одной семейной пары, то есть двух человек — отца и матери, отец и мать — воплощение замысла уже двух семейных пар, то есть четырех человек — двух дедов и двух бабушек, порожденных в свою очередь замыслом восьми предшественников — четырех прадедов и четырех прабабушек, за которыми незримо встают шестнадцать предпредшественников мужского и женского пола.

Дальше — больше...

Что бы ни говорили, плодовит человек, плодовит!

Через сто поколений в нашей родословной столько предков, что их число на несколько порядков превысит состав ныне живущего населения планеты Земля.

И нет в нашем генеалогическом древе места вымыслу об очень древнем герое.

Впрочем, я отвлекся. 

 

Геракл, как утверждают мифы о его скитаниях по краям ойкумены, дважды побывал средь наших просторов, и, если есть в том доля истины, при первом посещении, вступив в любовную связь с женщиной-полузмеей, стал родоначальником скифов, то есть многих, кто растворен в народах  Евразии — жителей огромного субконтинента воды, леса, степи и гор.

Не потому ли Александр Блок писал:

«Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы!

С раскосыми и жадными очами...»

Мы — скифы?..

А, может, кипчаки или хазары?

Все может быть.

Однако спорить с блестящим представителем русского символизма не буду.

Почему?

Потому.

 

Похоже, время занимается одним и тем же: постоянным переливанием крови.

От человека — человеку.

От общества — обществу.

От цивилизации — цивилизации.

От века — веку.

От эпохи — эпохе.

От эры — эре...

 

«Секундочку, притормози! — остановил я себя. — Геракл зачал скифов, то есть нас, как бы между делом: для него важнее были подвиги, учет которых вели боги Олимпа».

Действительно, что мы, дети героя, для богов?

Так, результат недолгой, но пламенной страсти.

Однако какая же гремучая смесь получилась!

Сила и мужество сочетались с коварством мудрости, и доблестные предки оставили нам одну шестую часть всей земной суши.

Не то что люди, боги могут позавидовать такому наследству!

 

Так или иначе любовная утеха Геракла как-то греет душу.

А другой его подвиг — нет.

Зря прошел он через Рифейские (по-нашему — Уральские) горы в Гиперборей.

Зря потревожил где-то на дальнем северо-западе титана Атланта.

Почему не по душе второй подвиг Геракла?

Да потому, что обманул и обидел герой наказанного до него богами титана, а обманывать и обижать, это знают даже дети, — нехорошо.

 

...Подменяя на время Атланта, пока тот ходил за яблоками своих внучек Гесперид, Геракл, взвалив на себя свод небес, понял: не по силам ему удел чужой судьбы, просек, что раздавит его тяжесть небесная, и, в самый последний момент, так виртуозно перехитрил титана, и так вернул ему его судьбу, что Атлант ее сам взял и, оставшись с носом, видимо, не смог пережить обиду и, чтобы хоть как-то облегчить свою участь, в сердцах бросает на нас свод небес: титан хоть и фантастически силен, но, наверное, устает от тяжести, и думает: «Потомки Геракла — люди нехилые, выдюжат. Остановили же железные фаланги своего сородича Александра Македонского на Яксарте (Сыр-Дарье), Вечный город Рим взяли и уронили?.. Выдюжат, стерпят, а не стерпят — увернутся, живут-то привольнее всех — земли немеряно».

 

Что же получается?..

Давным-давно надули друг друга одни, а отвечают за то другие.

Нет, определенно, у времени рыльце в пушку!

Чуть ли не изначально ведет оно с нами двойную игру.

С одной стороны, сохраняет для длительного пользования самые проникновенные тексты эпох и народов, а с другой — консервирует в них обманы и обиды; вот люди и возводят их в степень святости, и режут друг друга то за кусок земли с ее недрами, то за оскорбленные чувства, как говорится, плюнешь в морду — драться лезут.

«Сказка ложь, да в ней намек!

Добрым молодцам урок...»  — утверждал Александр Сергеевич Пушкин, когда золотой телец, виноват, петушок клюнул в темя придуманного им царя, который не шибко донимал  себя думами об управляемой стране и по лености душевной царствовал ею, лежа на боку.

Случается, вымысел вдруг берет и начинает стопроцентно соответствовать реальности, и нисколько не считается с тем, что ни я, ни моя станция, ни моя страна — не миф, а факт кардинально меняющейся жизни; вот и захотелось, когда власть  на исходе 90-х годов прошлого века пребывала в летаргическом сне, остановиться и, чтобы поспешать не торопясь,  перевести дух.

Накануне, — уже в который раз, — я перечитал перед сном мифы о подвигах Геракла, и зеленый глаз железнодорожного семафора указал поворот на светло-синюю протоку в дельте Волги, и я вошел в согретую солнцем, прозрачную, теплую воду раннего детства.

(продолжение следует) 

 

Читайте также: Галим Шаграев "Крест и полумесяц"