Каторга.
Если спросить у меня, что особенного было в моей жизни, я не задумываясь отвечу – в моей жизни были достоверные случаи иррационального. Взять, к примеру, этот случай, что произошел на заре моей юности.
Озеро.
Это случилось в один из редких солнечных дней уходящего северного лета. Над притихшим озером, безвольно повисло эмалевое небо, на котором там и сям были разбросаны прозрачные белесые облака. Я лежал на дне лодки, рядом тихо сидела женщина, та, что по настоянию генома должна была стать спутницей моей жизни, и прислушивался к его подстрекательствам – убей, убей, угоди ей... Это теперь, научившись презирать инстинкты, я легко отменяю подобное, тогда же, глядя на недосягаемые для выстрела упорядоченные ряды перелетных птиц, я выстрелил в небо наугад, из нарезного ствола редкого бельгийского ружья «Magnum». На охоте, судя по многочисленным рассказам очевидцев, случаются разные, а иногда и невероятные события и то, что произошло со мной, следует отнести к их категории – ведущая птица, вдруг, превратившись в бесформенный сверток из белоснежных перьев, свалилась с неба рядом с нашей лодкой... Прогремевший чудовищный выстрел, ужас содеянного, кровь на белоснежных крыльях птицы, кружащая над озером растерянная стая, свист и одобрительные выстрелы очевидцев моего «мастерства», и восторг, вызванный огромной поощрительной дозой эндорфинов вброшенных в мою кровь геномом – все, казалось, произошло одновременно....
Пока мы шли по направлению к дому егеря, приставленный к нам профессиональный охотник рассказывал о своих охотничьих успехах. Он говорил о том, как он «брал» волка, «брал» медведя, «брал» росомаху, а вот лису убить не приходилось. Охваченный желанием еще более усилить впечатление от моего охотничьего успеха, я вдруг заявил: «Лису? Да я этих лис перестрелял...». На этих словах я остановил мой рассказ... Старший офицер КГБ с удивлением и по новому посмотрел на меня, и я почувствовал, что женщина заметно отстранилась в его сторону. Остаток пути шли молча и это было особенно мучительно. Возле костра, женщина, привычно выбрав комфортное место, села курить, другие принялись ощипывать гуся. Я взял свое редкое ружье и пошел к озеру. Я шел вдоль озера и шептал: «Господи, мне очень, очень плохо, пошли мне, миленький, эту лису, мне очень, очень это нужно...». Я шел и шептал... И вдруг, боковым зрением, я увидел чью –то лесную физиономию осторожно выглянувшую из-за ствола огромного дерева. Вместе с дыханием остановилось и мое сердце. Я напряженно ждал, и когда из-за дерева снова показались чьи - то ушки, я выстрелил. Я был поражен поведением неизвестного – он не убегал. Шаг за шагом я осторожно приблизился к дереву. За деревом лежала только что убитая мною огромная лиса, ее лапа, на которой виднелась старая запекшаяся кровь, была в капкане.... Когда я подходил к костру, все встали. Я старался не смотреть на их лица, но не удержался, и посмотрел в глаза женщине – в них по - прежнему отражалось лишь безмятежное эмалевое небо, но в уголках ее губ я заметил иронию... Я бросил еще теплое тело на землю, и, убедившись, что голос меня не выдал, сказал, обращаясь к старшему офицеру КГБ: «И никогда, Сергей Владимирович, слышите, никогда не смейте сомневаться в моих словах... да, кстати, и передайте это остальным....».
Страх.
Среди людей иногда встречаются такие, что могут выдержать любые пытки: голодом, холодом, унижением и даже одиночеством, но и они не споcобны противостоять современным методам. Я это знаю не понаслышке, поскольку сам же и разрабатывал методы обнаружения скрытых фобий и критерии их разрушающего воздействия. Как известно, у каждого человека есть то индиивдуальное, что непременно его сломает – для одних это страх через утопление, для других непреодолимый страх высоты, страх открытого пространства или страх удушения. Значительно реже встречаются те, чьи древние фобии были сформированы в процессе филогенеза – страх пауков, страх мифологичсеких демонов, страх огня, или, например, непреодолимый страх маленьких цыплят.
На вершине же всех фобий находится царица страха – фобофобия. И все же, наиболее уязвимыми в человеке являются те системы, которые отвечают за хранение и передачу главной ценности жизни - генома. В их число входит система обнаружениия и фиксации геномом полового партнера, обладающего аналогичными, полезными для эволюции свойствами. Фиксация пары осуществляется с помощью синтеза в организме специальных одобряющих выбор химических соединений (эндорфинов). Детерминированное эндорфинами психичсекое состояние человека принято называть термином любовь.
Известные методы воздействия на человека были комплексно применены и ко мне. И вот, выдержав все индивидуально предназначенные для меня пытки, однажды, я все же совершил роковую ошибку - обратился к руководству с просьбой оставить меня отбывать наказание в том регионе, где и были совершены мои «преступления». Специалисты быстро просчитали – она, балерина, никогда не сможет добраться в лагеря расположенные, к примеру, на дальнем севере. После третьего приезда ко мне в Ленинградскую колонию прокурора по надзору за КГБ, когда сторонам стало ясно, что мы не сможем договориться, женщина – генерал сказала, что теперь случится то, чего я так давно боялся. В ту же ночь, соблюдая немыслимые предосторожности и сопроводив мое дело предупредительными полосами: склонен к побегу, склонен к нападению на конвой, склонен к убийству, меня вывели из помещения, где содержали в течении года отдельно от других заключенных, водворили в «столыпин» и отправили в ад. Конвоиры приходили посмотреть на «чудовище» и рассылали предостерегающие послания в пересыльные тюрьмы находившиеся на пути следования конвоя – впервые за время Царской России и СССР по этапу шел особо опасный заключенный осужденный по 16 статьям уголовного кодекса. И вот однажды, в «столыпинском» вагоне, мне, прикованному в специально отведенном для меня месте, за которым значилась инструкция «Не спасать», вдруг открылось: «Если можно выдержать саму жизнь, то что есть то, чего нельзя выдержать...?». И каторга приняла меня, такого…
Предсмертная песня.
В пути я занемог.
И все бежит, кружит мой сон
По выжженным лугам...
Басе.
Скрипка.
Он лежал на грязном снегу.
Пела птица. Среди зеленого куста, в цветах жасмина, пахнущих горячим коралловым морем, пела птица. В песне билось ее маленькое сердце.
И он услышал скрипку.
Он держал ее деревянное тело, сжимая тонкое горло – хрупкий гриф, он вырывал из маленького теплого тела неистовые звуки, смешивал их с пространством и поднимался вместе с ними в голубизну неохватного неба, над цветущими садами, и готов был жить вечно, как вдруг падал вниз, в страшную черную бездну. И он услышал горечь в голосе скрипки…
…Он лежал у ног конвоира на желтом истоптанном снегу, ощущая щекой его кристаллический холод и нечистоту. Он видел рыжий, грязный кирзовый сапог. Конвоир сверху, из низкой голубизны неба, улыбался узкими азиатскими глазами. Рвалась к лицу собака, задушено хрипела, натягивая поводок, мочилась от нетерпения и бессильной ярости на ноздреватый снег. Он чувствовал ее жаркое дыхание, острый запах. Эмалевая полоса неба мерцала сквозь ресницы, пылали под веками огненные круги, тяжко давили на мозг. Солдат-конвоир смеялся, что-то кричал, из его глаз лучился горячий золотой свет…
Заходило солнце за черные пики елей.
Он закрыл глаза, захотев окунуться в черноту, скрыться в ней - глубокой, бархатной, бесконечной, похожей на смерть окончательную, без возврата на круг превращений и муки. Но бесконечность не приходила за ним - багровые круги вертелись под веками, как огненные колеса меркабы. Он знал свой путь. Дорога вела в ад, в кромешную тьму... Он шел в каторгу. Его ждали долгие муки, которые он призван был перенести. Он знал это, как знал и то, что ничего нельзя изменить, и нужно пройти до конца. Зачем? Он не догадывался о цели…
Золотой свет лучился из рысьих глаз охранника. Пустое небо висело над головой – эмалевое небо. Собака роняла желтую пену на желтый снег. Колонной шли зеки к «столыпинским» вагонам, шаркая ногами по скользкой тропе…
Зона.
Однажды вечером, когда дул сильный холодный восточный ветер, нас вывели из поезда и погрузили в грузовик с недвусмысленным названием "зэковоз". Наконец зловещие переменные многомесячного этапа закончились и небольшую группу заключенных, в котрую входил и я, отправили в сибирскую колонию усиленного режима, куда свозили из нашей необъятной Родины всех, кому судьба подарила еще один шанс - помилованных от высшей меры наказания. В ту ночь нас разместили в бараке временного содержания, казавшимся, после многочисленных персыльных тюрем, спасительным местом. Истощенные этапом заключенные, распределив, согласно каторжанским представлениям о приоритетности, места на нарах, непривычно быстро притихли. В тусклом свете лагерного освещения они лежали будто мертвые, их худые желтые тела походили на гипсовые скульптуры, брошеннные кем то из-за ненадобности. Глядя на них, я думал о том, что мне предстоит долгие годы жить среди этих людей, понимать их, и не желать им смерти…
Бывшим смертникам я, на первый взгляд, показался простодушным и кротким, особенно к такой оценке располагал мой легкомысленный срок, - двенадцать лет, посмеивались они, - да такой срок можно простоять на одной ноге! Но отношение сильно изменилось после того, как однажды из штаба произошла утечка о моем деле и в лагере стало известно, что кроме основного срока, в моем приговоре значилось дополнительное наказание – три года ссылки. Эта мера применялась чрезвычайно редко – в лагере, где большинство заключенных совершили особо тяжкие преступления, я был единственный, кто не имел права на продолжение жизни - в то время ссыльным местом в Сибири было одно из поселений эвенков расположенных в тайге на расстоянии двух тысяч километров от реального мира и оттуда еще никогда и никто не возвращался живым. Имея ввиду эти обстоятельства, я не стал сообщать родителям, близким и знакомым о моем местонахождении – отныне моя жизнь принадлежала только мне. Тогда же я написал прощальное письмо женщине, которое не могло быть отправлено и было написано для собственного сознания, призывно требующего постижения случившегося, и его носителя, безупречного в обращении, но уже дичающего в бездействии мозга. Прислушиваясь к его полому заунывному гудению, я стал готовить себя к существованию, в котором время имеет второстепенный смысл - к существованию в мире внутреннем.
Шли месяцы.... уже полустертый прежний мир все реже напоминал о себе в тяжелых каторжанских снах, подстерегающих в минуты мутного рассвета, после долгой, холодной и опасной лагерной ночи - наиболее трудного времени суток в жизни преступника. В этот час, в бесконтрольное сознание вселяются различные химеры, чудовища, разнообразнейшие фантомы, и не понять, то ли из внешнего мира они вторгаются в ту часть невинного, еще не оскверненного злом сознания, то ли это порождения изуродованного мира внутреннего...
Но бывало, что и днем, и в совсем не подходящее время, запертые хаотичные, разрозненные образы прошлого, вдруг врываются в сознание… вот чей – то громкий смех... музыка...
УВЕРТЮРА.
- А бывает ли увертюра из трех частей? - спросила она.
- Не знаю, - ответил он. - Почему бы и нет?
Потом он сказал ей:
- Не опоздай к началу, ты должна услышать увертюру, ведь в ней все самое главное – по законам жанра. Вся концентрация. Особенно хороши должны быть духовые.
Она ответила:
- Я знаю, пожалуйста, не объясняй.
Занавес поднялся рывком, обнажилась пустая сцена.
Музыка залила кровью просцениум, ударила фонтаном из оркестровой ямы, и тут же прошлсь черным, глухим, траурным, как перед раскрытой могилой. Вперед выступили флейты, заиграв жалобно, голодным голосом, стараясь походить на голос ангельский. Виолончели подхватили их, понесли над залом, не давая наступить тишине, в которую должен был рухнуть зал.
- Где же духовые? – спросила она, сжав его руку. Он, повернувшись, заглянул ей в глаза: там было спокойное озеро, там не было ничего, только метались красные сполохи, бились между белых коринфских колонн.
- Ах, зачем это?– спросила она. – Почему мне больно?
- Подожди, еще не было скрипки. – ответил он. Музыка для того, что бы рассказать о неизведанном, о том, что не выразить словами... Она для того, чтобы рассказать о великом мастере который тысячелетием раньше освободил тебя из плена времени, и открыл сияющее пространство наполненное его музыкой… Таинство твоего рождения, это музыка… И она пахнет ромашкой и резедой, и незабудкой тоже музыка пахнет. И еще чем-то, что невозможно высказать, для этого музыка…
Музыка это молния и ветер, ливень, бьющий по гулким лопухам, и черемуха сладкая, и лес, и небо, светлое, прозрачное, и в тучах задевающих верхушки елей, и море, над которым каждый вечер солнце выстраивает грандиозные оперные декорации: синие с фиолетовым, и красные, подсвеченные лунным отблеском и голубыми прожекторами, с резким алым светом – ударом небесным… И молоко, и мед, и кедры стройные в далеких горах, и гладкие розовые яблоки в корзинах, и бегущая серна, и вино пьянящее, и гранат, разломленный твоей рукой, горящий рубиновым огнем заходящего солнца, и ветер утра, забирающийся под одежды, несущий холод гор и чистых рек, сбегающих со снежных вершин, и виноградники, полные сизого туманного винограда…
Все это - музыка, все это ты, любовь моя...
Вот она пахнет водой узкой лесной реки, петляющей среди высоких обрывистых берегов, заросших черемухой, и терпкой сладостью укромных пляжей с золотым песком, к которым вплотную подступают заросли зверобоя, мяты, гигантского, по грудь рослому мужчине, иван-чая. Утром, пока еще не вышло солнце, над водой реки нависает туман, и воздух становится видимым, и серебристые рыбы выпрыгивают из него синими дрожащими стрелами, раскрыв круглые рты, летят…
Ах, если бы понять слова великой мозыки, о чем говорит она – в концертном зале, или в лесу над рекой, тогда можно было бы узнать о чем думают рыбы, плывущие в прохладной сиреневой тьме, прозреть и постичь тайну....
Вот почему так содрогается душа, когда слушаешь музыку: сердце наполняется восторгом, ощущением великой тайны и грядущей разгадки, скорого и неизбежного соединения с силой, творящей гармонии.
Она сказала:
- Теперь я знаю, что никогда не умру.
Он ответил:
- Нет, и ты умрешь. Только музыка вечна…
Вдруг вскрикнула скрипка, хрипло разрезала воздух. Встрепенулись хрустали люстры, бросили по колоннам разноцветные блики, звук подхватили виолончели, пустили низко, загудели, томясь, контрабасы, альты начали подниматься в мольбе…
Она вдруг сказала:
- Ах, прекрати, я ненавижу музыку.
- Муз`ыку, - поправил он. – Муз`ыку!
Сатори.
Однажды, он лежал в уже пожухшей траве, недалеко от линии лагерного заграждения и смотрел в небо. Пристально следил за ним своими раскосыми глазами солдат, чей силуэт четко вырисовывался на бледно голубой эмали уходящего сибирского лета. Солдат внутренних войск, тяжело складывая чужие слова, нетерпеливо шептал: "Любимый рус, только чуточку ближе... побег.... я не промахнусь... за это отпуск, увижу мама... прошу тебя, чуточку ближе.... больно не будет... как в джайран попаду....". Он смотрел на охранника, понимал его, улыбался навстречу взволнованным узким глазам, от которых исходило нетерпение...
Лежа недалеко от линии лагерного заграждения, он размышлял о Дзен, о дзенских монастырях, о коанах, о великом состоянии непричастности, которого так упорно добивались сложными практиками монахи Дзен, эти мысли не уходили, он смутно чувствовал, что с ним что-то начинается... Вдруг, высоко в небе пролетел самолет. Помимо его воли, чутко напрягся слуховой парус, привычно отметив разницу в четверть тона между гулом многочисленных проводов лагерного заграждения и далеким гулом двигателей летящего самолета. Неожиданно он вспомнил слова Судзуки, великого учителя дзен - на вопрос, что такое дзен, учитель ответил: "Видите, летит самолет, слышите, как он гудит?" Глядя на исчезающий в белых облаках самолет, он вдруг почувствовал, как в его, до этого стройном, хорошо организованном мышлении, случился сбой, потом еще... и еще... потрясенный, он следил за тем, как распадаются привычные логические связи, окружающие предметы становились неясными, он уже не понимал зачем он здесь...
Он смотрел навстречу взволнованным глазам охранника, от которых исходило нетерпение.
- Что со мной? - подумал он, - я отравился, мне плохо. Нужен врач. Я потеряю сознание и буду лежать здесь, в пожухшей траве, некрасиво, с задранной рубахой, а они придут и будут смотреть на меня, не дав мне шанса остаться живым… подумал он где-то далеко, в наступающей пустоте своего существа, она поглощала его все больше, отделяла от мира, который он мог, еще мог, видеть, слышать, уже почти, чуть. Свет уходил из него... и словно кто-то шептал или тихо говорил будто человек или маленький ребенок, делалось легко, свободно, он ждал чего-то радостного, может быть, светлое существо с прохладными зелеными глазами, которое склонялось над его кроваткой в детстве… его уже почти не было здесь, само по себе, без всякого усилия с его стороны, медленно и ровно, разнося по телу тепло, билось в грудной клетке сердце… уже была ночь, ни отблеска, густая чернота…
Он открыл глаза. Низко наклонившись, из высокого неба на него смотрел взволнованный солдат внутренних войск, из его узких азиатских глаз струился желтый свет....
и вдруг он понял; это сама жизнь, окружающая его жизнь, во всем своем великолепии и разнообразии, - жизнь глобальная, весь мир со всеми людьми, гремящий разноцветный мир, его неизмеренные пространства, потоки воздуха, веющего над городами, над синими и серыми водами, под серыми, черными, сизыми, стальными, красными, как кровь, и лиловыми тучами, которые пронзаются лучами алого солнца, бьющими сверху, снизу, чуть сбоку, как придется, так что небо приобретает упругость… с цветами, животными, плывущими рыбами, птицами, смотрящими на плоское лицо земли с высоты, и гулко падающими на землю белыми звездами - все это было в нем, стало его нераздельной частью, он вместил в себе жизнь, он знал, кем он был теперь – он был бескрайним волнистым простором, океаном, бессмысленно носящим гремящие воды...
Все свершилось именно в это мгновение - тысячи солнц взорвались в распластанном теле каторжанина, они опаляли его изнутри светом, иным, никогда ранее не виданным, свет заполнял его, заселялся в самые отдаленные участки, становился частью его, и он, нарушая физические законы, заполнял собой пространство, поднимался в неохватное небо, не боясь высоты и не удивляясь этому, и было радостно, до боли, до моления, едва переносимо для сердца, и опаленный сатори мозг, обретал уже не человеческие свойства… и Бог все видел, глаз не отводил...
В тот день он написал два портрета женщины, интересы которой так настойчиво отстаивал геном, и, не удивляясь новым способностям, одел ее в княжеские наряды, будто чужая рука непринужденно выводила тончайшие линии, легко удерживая грубую самодельную кисточку, изготовленную заключенными, из меха неизвестного ему зверя.
Встреча.
Прошло время и однажды, в уже построенный для него в центре колонии дом, в котором находились его личные лаборатории, неожиданно вошел начальник, он был один, без сопровождения. Вглядываясь в заключенного, как будто изучая его заново, он сказал, что у входа в колонию стоит его жена и просит разрешения на встречу. В течение семи месяцев, она, передвигаясь на попутных транспортах, искала его, опрашивая служащих колоний, разбросанных по необъятной сибирской тайге. Он смотрел на нее, сильно похудевшую, измученную долгими переездами, плохо одетую и думал, зачем она нашла его, такого, зачем они нужны теперь друг другу? Он молча вглядывался в ее лицо, пытаясь запомнить навсегда, как вдруг, в цепенеющий от боли мозг, ворвалось запредельное – что же я наделал? А лагерный ветер, срывал пожелтевшие листья, швырял их вместе с дождем к ногам, на истоптанную землю, и возвращался снова, нападая злобно на уже почти оголенные тощие зоновские деревца. И дождь стекал по их лицам, по промокшей одежде, а они стояли молча и смотрели друг на друга. Вдруг он подумал, что у нее еще есть возможность, еще не поздно, вот сейчас, уехать, спастись…
Свидание.
Слово скажу -
Леденеют губы.
Осенний вихрь!
Басе.
Комната для свиданий.
За окнами уже совсем стемнело, а он, все еще, не зажигая лампу, продолжал развешивать на стенах лагерной комнаты для свиданий собранные за годы заключений репродукции ее любимых картин. Глядя на ровные ряды репродукций, он вдруг почувствовал, как вместе с иронией, к горлу поднимается невыносимая горечь… Она все еще не приходила и растопив печку он стал ждать.
В тот вечер они долго сидели молча, и отводили глаза, не зная о чем нужно говорить в таких случаях. Потом она стала готовить их праздничный ужин, осторожно придерживая привезенные для него крупные картофелины, ногтями тонкими, как из нефрита….
Потеря.
Она поселилась рядом с лагерем в заброшенном доме. Отныне, он должен был заботиться о ней, и, что еще хуже, заботиться о собственной жизни. В тот день он впервые осознал слова пророка: “ Тот свет, что в тебе, взгляни, не есть ли тьма?”
А вечером написал для нее песню, сопрягая человеческий голос с голосом скрипки, смешав их в гармонии и противоборстве, так, что уже не разделить, и не разъять их, и поднимал все выше и выше, еще выше, на недосягаемую высоту, к бесконечности, туда, где человеку дальше нельзя…
Эпилог.
Так боги наказывают смертных, несчастных, смешных в своей гордыне, алчности, жажде победы - простых смертных, существующих в одиночку, и умирающих в одиночку, живущих всегда глухо... жизни и смерть их известны, мечты и обольщения, жадные стремления известны, и разочарования... встанешь рядом с ними, подслушаешь биение сердца, вот он волнуется, увлажнился лоб, забегали тонкие пальцы, он надеется и строит планы, он смотрит в будущее, он не знает... время замерло, вмешается другая сила, чужая воля и расчет, враждебное помышление...
И что же значит, сделать выбор из множества, и, не зная предназначения принять решение… так ли многообразно будущее, и сколько продолжений может быть …и выбрать один, про который никто и никогда не узнает, что принес он, пользу или вред, и ни один маг не предскажет…и нужно ли прошлое уже принадлежащее смерти, когда так хочется войти снова в молодой трепещущий мир - неизвестный, полный тайны, свежий, влажный, только рожденный, в котором все возможно, и жить, жить, без ошибок, без страданий, и не причинять страдания, и знать, что это все для него: и что есть, и то, что наступит - за это боги наказывают человека – так проявляется их любовь, любовь, которая есть выражение необходимости, боги не могут без человека, они любят его дочерей и рождают от них детей – полубогов…боги отражаются в его глазах, человек бессмертен, он смеется…
