– МОЯ душа в кризисе. Я прожил большую и длинную жизнь, но оказалось, что все было суетой.
(Мой пациент бледен и находится в подавленном состоянии. – Прим. Рамиля Гарифуллина.)
– Судя по всему, вы жили стремлениями, целями, глядя вперед. Но не видели того, что у вас под ногами. Убегали от настоящего, не чувствуя процесса жизни и довольствуясь только ее результатами. Что в промежутке между результатами – не чувствовали. Это и есть суета. Не так ли?
– Да… Но я не представлял себе, что можно жить как-то иначе. Мы все живем целями.
– Какой главной целью вы жили все это время?
– Хотел оставить свой след, память о себе. Но понял, что беда именно в этом.
– Почему?
– Сам не знаю. Но желание оставить свой след перестало радовать.
(Судя по всему, это проблема экзистенциального вакуума. Из-за этого пациенты могут страдать настолько, что теряют смысл жизни.)
– Может быть, осознали, что фантазии о посмертной памяти о вас – химеры, вами же придуманные?
– Я это осознал гораздо раньше. Когда понял: мои дети – стервятники, ждущие момента, чтобы поделить мою недвижимость. Казалось, они – продолжение моей жизни. Но они – какие-то другие существа. А их жизнь – не продолжение моей. Я – это я. А они – это они. Я давно с ними не общаюсь.
– Но они будут вас помнить!
– Что вы! Не верю я в сказки, что продолжу существовать в их душах. Это буду уже не я. Дети – лишь биологическое продолжение отца! Меня-то с моей уникальной и неповторимой душой не будет. Знавал я одного хирурга, который от страха исчезнуть наплодил тридцать детей. Он же больной был! Даже близнецы будто бы одинаковы, но это не значит, что у них одна душа.
(У моего пациента разрушились старые понятия о ценностях, на которых основывался смысл его жизни. А новых он еще не нажил. Отсюда и подвешенность.)
– То есть вам казалось, вы сможете наблюдать то, как о вас помнят. А теперь осознали, что ничего не увидите, так как вас не будет?
(Пауза. В глазах пациента я вижу: сказанное мною в нем что-то открыло.)
– Да. Я чувствовал это, но не понимал. Разумеется – тщеславие, связанное с посмертной славой, – всего лишь заблуждение. Нам кажется, что после смерти мы обретем свое признание и память о себе «в массах». Мозг еще при жизни делает нас наблюдателями своей «посмертной славы».
– Раньше надеялись, что у вас будет вторая жизнь, второе рождение в душах других. А теперь перестали этому верить?
– Вот именно.
– Но понимание того, что вас будут помнить, уже много лет грело душу?
– Сначала грело. Теперь – нет. Вы хорошо сказали, что в фантазиях я обрел посмертную славу. Вот и заботился о своем творческом наследии. Я музыкант и верил, что моя музыка станет продолжением жизни моей души. Но в какой-то момент осознал, что и музыка никакого отношения к моей душе не имеет.
(Пациент переполнен размышлениями, которые его опустошают. При этом он страдает от дефицита позитивных переживаний и воли, которая должна явиться их источником.)
– Но в музыке вы передавали свои чувства, свое настроение.
– Это вам так кажется. Вы же не музыкант. На самом деле, написание музыки – лишь поиск симпатичных музыкальных форм, как поиск грибов в лесу. Но какая связь между грибом и душой грибника? Во мне звучит музыка, но она существовала и до меня.
– Мы приходим в мир человеческого духа, как в некий дом. Пользуемся всем, что находится в этом доме: языком, творческим наследием. Это эссенция души – нечто общее и универсальное. Но есть нечто, что нас делает нами. Это – экзистенция – уникальная сущность психики. Она существует, пока мы живы. Она неповторима.
– Получается, что после физической смерти от нашей души остается нечто кастрированное, с вырезанной экзистенцией. Мы можем только наследить в этом доме. И это будет жить. Но это не часть моей уникальной души. Вечен только общий дух. А моя душа конечна! И это меня угнетает.
– Мы строим этот дом. Но на его кирпичах не остаются наши автографы. Вас же не интересует, чьей рукой уложены кирпичи в стене вашей комнаты. Вы просто пользуетесь ею.
– А хотелось бы, чтобы в каждом камне этого общего дома люди чувствовали автора.
– И все-таки вы тоже строитель дома. Ваш уникальный след, ваши «кирпичики», видимо, отражаются в вашей музыке.
(Лицо моего пациента стало немного светлее.)
– Спасибо. Но этого мало. В молодости я был конъюнктурщиком, подражал моде. Даже пытался примазаться к мировым классикам. Но поезд, забитый классиками, ушел.
– И вам не удалось запрыгнуть даже в последний вагон?
– Кое-что из «вещей» удалось закинуть. Но сам остался на перроне. (Пауза.) Допустим, мой след останется в музыке: она будет звучать после моей смерти. И вы хотите сказать, что это станет жизнью моей души? Но я же унесу нечто, присущее только мне! А останется в музыке то, что и до моего рождения уже существовало. Это буду не я, а только мой след.
– А сейчас вы в себе есть? Может быть, уже сегодня в вас просто сидит робот, программа?
– Это мне не грозит. Во мне есть я.
– Представьте себе, что никто на этой земле о вас не знает. Вы продолжаете быть?
– Конечно, продолжаю. Но душе было бы очень дискомфортно.
– Хорошо. А при жизни вам удалось почувствовать радость признания?
– Нет. Я не такой счастливчик, как некоторые мои коллеги. Раньше верил, что время для понимания моей музыки еще не пришло. Писал «в стол». Купался в фантазиях о будущем признании и благодаря этому писал музыку. Ведь Кафка тоже писал «в стол». Шопенгауэр получил признание через пятьдесят лет после смерти. Я чувствовал – придет время и меня признают. А теперь вижу, что этого не произойдет.
(Улыбается болезненной улыбкой.)
Знавал я таких самодовольных скромников! Вроде и не думают о том, чтобы попасть в историю, а сами давно причисляют себя к лику святых. Сидит такой человечек с манией величия, маньяк-параноик в маленькой квартирке, читает философов. И уверен, что только он их и понимает, потому что он гениальный читатель.
Обычно такие люди говорят о себе скромно. Но чем больше скромничают, тем больше чувствуешь их претензии на славу. Они мнят себя интеллектуальной элитой. Уверенность в том, что они понимают Гегеля, Канта как-то по-особому, не так, как все, позволяет им считать себя выше всех. Смотришь на такого «бомжа», а он мнит себя королем и плевать хотел на всех. Считает, что остальные обыватели – какие-то животные, чье ощущение мира гораздо примитивнее его собственного.
Он потому и живет так скромно, что понимает – все ценности бренны, а он войдет в историю. Я завидую этим шизикам. Но во мне этого нет.
(Мой пациент рассказывал это так, что я почувствовал – он говорил о себе. Сработал «архетип тени».)
– Может быть, они творят не ради, а вопреки? Творят, радуясь этому процессу, как дыханию жизни. Творят, чтобы порадовать современников, а не для того, чтобы их жизнь продолжалась после ухода?
– Не знаю. Я с ними не разговаривал. Но мне кажется, они такие же наивные, каким был я. Я читал, что многие творцы признавались перед смертью, что не творили бы, зная заранее, к чему придут в итоге. Оказывается, вершина, на которую они забрались, – совершенно не то, чего они ожидали, и там не так радостно.
(Я почувствовал – мой пациент взбодрился от этой идеи. Она оправдывает то, что ему самому не удалось «забраться наверх». Ему понравилась мысль, что он не растратил силы на бесполезную цель.)
Я думаю, человек не захочет жить заново, если ему предложат повторить то, что было. А вот забыть прошлую жизнь и родиться заново он желает. Буддизм утверждает – это возможно.
МЫ МОГЛИ бы философствовать и дальше. Но чем больше я общался с этим пациентом, тем больше понимал, что, на самом деле, в нем отсутствует воля к творчеству, к труду. Хотя откуда ей теперь взяться, если уже нет цели и пациент сам решил, что посмертная слава недосягаема. Творчество для него было лишь средством для достижения этой цели. Мне пришлось убедить его в том, что для разрешения этой проблемы у него еще есть и время, и силы. А главное – удалось вернуть ему мотивацию к творчеству.