Зарубежная старость

Многие в высшей степени симпатичные черты зарубежных стариков имеют основанием всё то же классическое в любом краю земли понятное одиночество.

В ту осень я впервые приехал в Будапешт. Советского человека этот город ошеломлял и очаровывал. Своею архитектурной роскошью, вроде бы чрезмерной для столицы небольшой страны, даром что ли в прошлом она была частью империи, своим шикарным европеизмом, который в том и проявляется, что всё это стилистическое изобилие не только тебя не подавляет, но и пленяет особым городским уютом.

Хотелось гулять. Зачастую без всякой цели, за каждым поворотом обнаруживая не просто новый чудесный вид, но как бы и новую мысль из великой европейской истории. 

Однажды вечером я шёл по длинной имперской улице с загадочным названием Непкёстершашаг. На этот раз цель у меня была конкретная — посетить заведение для советского человека совершенно невероятное — политическое кабаре, в котором разрешалось шутить по поводу текущей политики, правящей рабочей партии и лично товарища Кадара. Спектакль в этом необычном заведении начинался поздно, так что ранний вечер предстояло чем-то занять. Естественно, упомянутой вольной прогулкой, но и посещением кафе, которые в Будапеште под разными жанровыми названиями попадаются на каждом шагу и вообще служат едва ли не фирменным признаком мадьярской цивилизации и культуры.

Рассуждая таким образом, я зашёл в первое попавшееся кафе. Оно было подобно сотням здешних заведений, разве что интерьер обращал на себя внимание сходством с какой-нибудь допотопной бабушкиной гостиной. Обои типа забытого мещанского ситчика, фотографии усатых господ, даже модерновый кофейный автомат был декорирован старомодным фаянсом в наивный цветочек.

Оценив замысел дизайнера, я спросил себе чашку кофе и рюмку коньяку. Заказ был исполнен безукоризненно, однако с некоторым недоумением в глазах бармена. Я даже заподозрил, что мой вкус показался ему, чего доброго, провинциальным, потому с особым старанием стал разыгрывать из себя прирождённого европейца. Однако странное к себе отношение со стороны собравшейся в кафе публики, чувствовал, что называется, кожей. Преодолев неловкость, я решился взглянуть в глаза окружающим, и внезапно понял причину их корректного волнения. Дело в том, что за субтильными столиками на пуфиках и утлых диванчиках сидели сильно немолодые люди. Как минимум, семидесятилетние, если не старше. И небольшие компании, и парочки состояли из старых дам с подсинёнными локонами и отутюженных кавалеров того же возраста. Я догадался, что гости помоложе в это кафе не заглядывают.

Вот почему появление за стойкой клиента, который годился завсегдатаям во внуки, вызвало этот тихий переполох. Напоминаю, дело происходило в социалистической стране, где не могло быть каких-то закрытых элитных клубов, и среди публики, очевидно, не наблюдалось ни банкиров на покое, ни отошедших от дел фабрикантов. Обычные пенсионеры, отставники, трудящиеся на заслуженном отдыхе. Но трудящиеся, привыкшие к определённому стилю жизни, который наступившая старость отнюдь не отменяла. Напротив, она его уважала и культивировала. Видимо, силою вещей и сложился обычай у обитателей знаменитой улицы собираться ежевечерне в «своём» кафе. Глядя на принаряженных венгерских ветеранов, которых словно показывали в кино, я вспоминал наших бабушек, вечера на корявых лавочках возле подъездов и Бог весть во что одетых мужичков, маящихся возле раздрызганных дверей гастрономов. Самое обидное, что дело было не в разности доходов (нет в мире страны, где старики не жаловались бы на скудость пенсии), а в самом подходе к жизни. Наши смирялись с мыслью, что, расставшись с работой, остаётся доживать свой век, а венгерские их ровесники полагали, что ни возраст, ни причуды судьбы не в состоянии заставить их отказаться от привычек. От своего трена жизни, как выражались когда-то, не Бог весть какого обеспеченного, но предполагающего в человеке некое ежедневное будничное достоинство.

Поездив со временем по свету, я убедился, что подобное отношение к возрасту свойственно пожилым людям во многих странах. Уж на что небогатой была Польша 60-70-х годов, но «обыватели» и там старались держать фасон почище молодых. Что выражалось более всего в особой церемонной вежливости, с какою они общались с ближними и в автобусе, и в тех же кафе, магазинах. Ни продавщицу, ни уборщицу нельзя было назвать «девушкой» или «тёткой» — непременно «пани». Между прочим, изысканные поляки изобрели деликатное понятие для обозначения преклонного возраста, о мужчине почтенных лет принято говорить «старший пан». Не «старый», а именно «старший» в некоем отнюдь не административном, а чисто человеческом смысле слова.

Молва особую элегантность приписывает француженкам. Справедливо, хотя могу засвидетельствовать: молодые француженки одеваются просто, изящно, но без особых выкрутасов. Кто держит легендарную парижскую марку, так это сильно немолодые дамы!

Однажды утром в знаменитом квартале Пасси я искал маленькую улицу Жака Оффенбаха, на которой Иван Бунин приобрёл свою последнюю парижскую квартиру. Логика подсказывала, что лучше всех любую городскую местность знают пожилые люди. Судьба тотчас послала мне весьма почтенную даму, вышедшую за покупками. Впрочем, в таком тщательном гриме можно было выходить на сцену «Комедии Франсез». Как ни странно, томная дама улицы имени знаменитого автора оперетт не знала. Чему искренне огорчилась. Чтобы не расстраивать её, я признался, что ищу названную улицу из соображений, так сказать, культурно-сентиментальных. На ней жил Иван БунИн, знаменитый русский писатель и к тому же — «При НобЕль».

— Как же, как же! — дама чрезвычайно достоверно изобразила осведомлённость в сфере русской литературы. Воспитание не позво-ляло ей, взять да и оборвать наш бесполезный, увы, разговор. Вдруг она встрепенулась и исчезла. Вернулась в сопровождении полицейского с картой Парижа. Карту мы изучали долго и не вполне успешно, хотя разговор с дамой, почти светский, искупал любую неудачу. Поскольку позволял прикоснуться к житейской культуре страны, где всё так не похоже на наш российский быт, кроме одного грустного стариковского одиночества.

Не хочется быть циничным, но я заметил, вернее, допускаю догадку, что многие в высшей степени симпатичные черты зарубежных стариков имеют основанием всё то же классическое в любом краю земли понятное одиночество.

В начале 90-х я принимал участие в плаванье по одному из великих американских озёр, озеру Верхнее. На постой мы останавливались в домах, принадлежащих не то чтобы богатым, но вполне обеспеченным местным жителям. Как правило, пенсионерам. Я воспринимал это как совпадение. Пока однажды в большом уютном доме отставного нью-йоркского врача не догадался, что речь идёт о некоей закономерности.

Дело в том, что в Штатах взрослые дети почти никогда не живут с родителями. В семьях даже весьма благополучных едва повзрослевшие отпрыски стремятся начать самостоятельную жизнь. И внуков отнюдь не склонны предоставлять заботам деда и бабки. Вот и получается, что многие американские пенсионеры, простите, господа «третьего возраста» оказываются в своих комфортабельных домах в полном одиночестве. Которое и желают восполнить разного рода общественной деятельностью. Привечать гостей из-за рубежа — один из самых популярных её видов. Не слишком обременительный и по-человечески занимательный.

В чудесном городке Бейфилд мы жили в просторном доме бывшего врача и к тому же ветерана Второй мировой войны, высадившегося в 43-м с войсками союзников в Италии. Глядя на заботливого и добродушного хозяина, я, кажется, понимал, отчего в 60-х годах наши «продвинутые» сограждане любили украшать свои малогабаритные жилища портретами Хемингуэя. Великий Хэм внешне был типичный американский старик из провинции. Крупный, чуть грубоватый, красивый теми чертами, которые запечатлела на его лице прожитая жизнь.

Старый врач напомнил мне сошедшего с портрета Хемингуэя. Он был мудр, заботлив, обаятелен особым обаянием мужчины, не зря прожившего свой век.

…Когда меня спрашивают, что мне больше всего запомнилось в Америке, отвечаю — старики. Бодрые, доброжелательные, старающиеся приветливостью заглушить тоску безбедной, но одинокой жизни.

Анатолий Макаров