Как журналист, с Акимовым встречался я нечасто, потому что к любому человеку, который дружит с Товстоноговым, Николай Павлович относился настороженно. Впрочем, и Георгий Александрович, в свою очередь, подобной ревности тоже лишён не был. Друг друга они не то что бы не любили, но каждый из них творческий метод другого не признавал. И на спектакли друг к другу не ходили – по внутреннему джентльменскому соглашению. А вот ленинградский зритель той поры (второй половины 50-х–60-х) и БДТ, и «Комедию» обожал.
Вот и мне грели душу не только элегантные и ироничные «акимовские» спектакли, не только их прямо-таки невероятное, именно «акимовское» сценическое оформление, но и к ним фирменные, опять-таки «чисто акимовские», развешанные по всему городу афиши, а в самом театре – такие же красочные программки, которые, знаю, очень многие коллекционировали...
И внешность его, как только увидел Николая Павловича вблизи, впечатлила: невысокий, худенький, а голова большая; в огромных голубых глазах – и ирония, и острый ум (когда гневался, глаза становились прозрачными и «стекленели»), остренький нос... Евгений Шварц писал о нём: «Вихри энергии заключает в себе субтильная его фигурка...»
Да, собеседника этот человек захватывал мгновенно...
***
Как и Товстоногов, он не был коренным питерцем, но оба стали символами подлинной ленинградско-петербургской культуры... Место его рождения, Харьков, – лишь просто факт биографии, не более того. В 1910‑м отец, железнодорожный служащий, получил назначение в Царское Село, а спустя четыре года семью принял Петербург, и сын в «Вечерних классах Общества поощрения художеств» начал учиться у Николая Рериха изобразительному искусству. Потом – частная студия Зейденберга. Затем – «Новая художественная мастерская», ВХУТЕМАС, где Александр Яковлев, Василий Шухаев и Мстислав Добужинский его наставниками оказались совсем не случайно: ведь именно их работы когда-то поразили гимназиста на выставке объединения «Мир искусства». Разыскав этих кудесников и разделив их преклонение перед эпохой Возрождения, три года здесь старался постичь вершины мастерства...
К середине двадцатых годов Акимов уже не только весьма успешный книжный иллюстратор (его острый глаз и юмор, к примеру, – в осуществлённых изданием «Academia» творениях Анри де Ренье, Жюля Ромено, Пьера Боста), но и самобытный театральный художник. Диапазон жанров: от цирка до мюзик-холла и героической драмы! Решения, которые принимал, всегда были остры и неожиданны.
И вот в 1932-м сам на вахтанговской сцене поставил «Гамлета». Вычитав у Шекспира, что Гамлет был «тучен и одышлив», выбрал на главную роль точно такого же по комплекции характерного актера Анатолия Горюнова (ну вспомни, дорогой читатель, начальника бумажной фабрики Глинку в старом советском фильме «Три товарища» или инженера Карасика во «Вратаре»). Скандал был громким. Позже Николай Павлович писал: «Я был признан режиссёром самыми широкими слоями критики и зрителей. Это было хорошо. Одновременно было решено, что я злейший формалист опаснейшего толка. Это было плохо. Природное упрямство заставляло меня во что бы то ни стало утвердить себя в профессии режиссёра. Но ни один театр не испытывал желания видеть меня у себя в этом качестве...»
***
Слава богу, в Ленинградском управлении культуры смелое (а может, коварное?) начальство доверило ему погибающий театр. Там, на Невском, 56, в доме купца Елисеева, до октября 1917-го находился «Невский фарс», потом – «Музыкальная комедия», а с 1929-го – Театр сатиры под руководством Давида Гутмана, к созданию которого герой моего повествования тоже имел отношение. В 1931-м коллектив стал именоваться Театром сатиры и комедии, потом – просто комедии, но дела шли всё хуже и хуже, пока в 1935-м не встал вопрос о закрытии. И тогда – как акт отчаяния – бразды правления там передали Акимову, который, в свою очередь, совершил чудо.
Да, буквально за год Николай Павлович выстроил театр, в который зритель стал ломиться, причём театр настолько оригинальный, что даже – вопреки нормам русского языка – само слово «Комедия» в его названии справедливо стало писаться с заглавной буквы. Эта акимовская «К» украсила и крышу здания на Невском, и афиши, и программки, которые теперь уже являлись неотъемлемой художественной частью спектакля, его не только рекламной, но и изобразительной информацией. А всевозможные выставки в театральном фойе раскрывали тайны создания той или иной постановки. Причём часто к некоторым премьерам даже издавали брошюры с текстом пьесы, статьями режиссёра, художника, переводчика, эскизами костюмов и декораций, фотографиями актёров. А они – приглашённые Акимовым Александр Бениаминов, Лидия Сухаревская, Борис Тенин, Ирина Зарубина, Сергей Филиппов, Елена Юнгер, Татьяна Чокой, Глеб Флоринский и многие другие – были сколь молоды, столь и талантливы!
Творческий альянс (к тому же окрашенный огромными личными симпатиями) с великолепным переводчиком Михаилом Лозинским помог режиссёру подарить нам не только ранее не переведённые пьесы, но и заново открыть уже известные: «Собаку на сене» и «Валенсианскую вдову» Лопе де Вега, «Школу злословия» Шеридана, шекспировскую «Двенадцатую ночь». А нежная дружба худрука с Евгением Шварцем подарила нам воистину великий спектакль «Тень» (ставший для этого театра как бы своей «Чайкой»), а потом – «Дракона» и «Обыкновенное чудо». Причём как художник Акимов всякий раз придумывал на сцене такую невероятную конструкцию, такое гротесковое трёхмерное пространство, которое полностью соответствовало его желанию выявить в форме суть спектакля. Говорил: «В театре всё должно быть не правдоподобным, а преувеличенным».
***
Когда грянула Великая Отечественная, они уже в августе сыграли сатирическое обозрение «Под липами Берлина», срочно написанное Зощенко и Шварцем, а потом, уже в блокаду, – «Питомцев славы». Оказавшись в эвакуации, свою марку продолжали держать высоко: в частности, шварцевско-акимовский «Дракон» стал мощнейшим ударом по фашизму.
Наконец возвратились на невский берег, и Акимов продолжил свои поиски. Однако работа в комедийном жанре у нас после войны всё больше стала напоминать езду на велосипеде по минному полю. Когда Николай Павлович ставил современные комедии, граничащие с сатирой, – обвиняли в «искажении советской действительности». Трактовок классики тоже не прощали. Когда создавал изящнейшие спектакли по легковесным водевилям – били за «развлекательство» и «потакание нетребовательным вкусам отсталой части зрителей». Гром грянул в 1949-м, когда «партия и правительство» боролись с космополитизмом: обвинённый в ориентации на «низкопробный западный репертуар» (это – про пьесы Шоу, Мюссе, Лабиша!), «формалист» Акимов из своего театра был изгнан… Лишь спустя два года назначили главрежем в Театр имени Ленсовета, который до этого влачил жалкое существование, но после акимовских спектаклей «Тени» (по Салтыкову-Щедрину) и «Дело» (по Сухово-Кобылину) восстал как птица Феникс из пепла... Под крышу своего дома на Невском (увы, растерявшего все былые достоинства) Николая Павловича в 1955-м возвратила хрущёвская «оттепель».
***
Вернувшись, ни актёра Ханзеля, ни завлита Шувалову, которые прежде немало постарались, чтоб «сожрать» худрука, не уволил. Разводил руками: «Шувалова – это дракон, у которого взяли напрокат ядовитые зубы и забыли вернуть». Воспитанный по-старомодному, женщине при встрече непременно целовал руку. Но всегда знакомых дам, которые посещали его театр, предупреждал: «Не сердитесь, но в присутствии Шуваловой я вам рук не поцелую, чтобы не целовать и ей».
О его остроумии, смелости и независимости от любого начальства ходили легенды. Например, Акимова долго уговаривали вступить в партию – в ту самую, которая, как известно, была «умом, честью и совестью» эпохи. Причём все эти качества напрочь отсутствовали у человека, возглавлявшего в театре партбюро. И однажды в Смольном, когда Николая Павловича буквально взяли за горло: «Надо вступать!», ответил: «В одну партию с моим парторгом?! Ни за что!»
Вот несколько других его экспромтов: «Когда вешаешь плакат «Дорогу молодёжи!», старайся расположить его вдоль дороги, а не поперёк». О МХАТе: «Театру, достигшему совершенства, уже ничем нельзя помочь!»Правило хорошего тона: «Если ты ставишь скучные спектакли, будь человеком и печатай на обороте программок кроссворды».
Его день рождения театр всегда отмечал капустником. В 1963-м спектакль «Дракон» (там в образе Бургомистра обком вдруг увидел намёк на Хрущёва) был из репертуара снят, и Николай Павлович очень радовался, когда участники тогдашнего капустника на мелодию популярной, «задорной», довоенной песни («Потому что у нас каждый молод сейчас в нашей юной, прекрасной стране!») выдали: «Почему наш «Дракон» вдруг попал под закон? Не пойму, расскажите вы мне. Потому что у нас нет Драконов сейчас, в нашей юной прекрасной стране!»
А вообще-то запрещение «Дракона» далось ему очень тяжело. И хотя «Дон Жуан», «Дело», «Свадьба Кречинского» успех имели бешеный, он тосковал. Когда после очередного инфаркта врачи запретили курить, поздно работать и прочее, Николай Павлович, не только большой трудяга, но и эпикуреец, вздохнул: «Если нельзя рисовать, работать, курить и любить, – зачем мне эта жизнь?»
***
Его не стало в ночь на 6 сентября 1968 года во время московских гастролей. И утром Товстоногов перед репетицией сказал своим актёрам: «Встаньте. Скончался Николай Павлович Акимов. Это огромная потеря. Почтим его память молчанием».
А сам Николай Павлович, казалось, даже в смерти сумел сохранить чувство юмора. Когда с ним прощались в его театре, репертуарный щит, что на Невском проспекте, извещал прохожих: «В связи с кончиной народного артиста СССР Н.П. Акимова спектакль «Ничего не случилось» отменяется»...
Как справедливо, что и театр Товстоногова, и театр Акимова теперь носят имена своих создателей…