Когда точно – неизвестно. Где-то в ноябре 1802 года. Да и кого он уже волновал – опозоренный, вычеркнутый из жизни, сосланный навеки в заснеженную туруханскую глушь? Но «АН» решили вспомнить этого человека. Его история по-своему прочитывается в свете другого юбилея, нынешнего – 100-летия Октября.
Швабрин
Шванвич, если кто забыл, – это прототип Швабрина из пушкинской «Капитанской дочки». Затерянная в степи маленькая крепость, два офицера влюблены в дочь коменданта Машеньку Миронову. Тут вспыхивает пугачёвщина. Хороший Петруша Гринёв во всех испытаниях хранит честь и верность присяге, а вот противостоящий ему Швабрин – трус, он переходит на сторону самозванца и дальше проявляет себя полным мерзавцем.
Если бы не Пушкин – кто бы сегодня Шванвича помнил! Хотя ведь сначала Александр Сергеевич задумывал повесть именно о нём. То есть это плохой Швабрин, а не положительный Гринёв должен был стать главным героем повести. Странно? Но литературоведы считают: Пушкина (вспомните «Дубровского»!) вообще интересовала эта коллизия – дворянин в силу неких обстоятельств становится разбойником. А «Дочка» писалась параллельно с «Историей Пугачёвского бунта». Давно задуманный сюжет ложился в контекст «русской Смуты» 1773–1775 годов. Кстати, и фамилия Гринёв не случайна – её носил один из проходивших по пугачёвскому следствию реальных людей, дворянин, обвинённый в пособничестве Пугачёву, но оправданный.
О Шванвиче же Пушкин слыхал давно.
В годину Смуты
А ведь, возможно, неплохой был парень, этот самый Миша Шванвич! (Иногда писали Шванович, изначальная фамилия – Schwanwitz, она немецко-польского корня). Больше, правда, был известен его папаша, гвардейский капитан – этот славился буйным нравом, когда-то в кабацкой ссоре рубился на саблях с графом Алексеем Орловым, будущим екатерининским фаворитом, и изукрасил тому щёку эффектным шрамом. Но Миша – полная противоположность. Тихий, мягкий. Крестник императрицы Елизаветы. Получил хорошее образование, знал языки. Будучи адъютантом Потёмкина на Русско-турецкой войне 1770–1771 гг., показал себя вполне достойно.
Осенью 1773 г. его отправили под Симбирск привезти партию рекрутов. Тут – пугачёвщина. На выручку осаждённому бунтовщиками Оренбургу вышел корпус генерал-майора Василия Кара. К нему прикомандировали и 24-летнего Мишу.
У Кара, столичного светского льва, основная карьера была связана с исполнением, скажем так, военно-дипломатических поручений. Он высокомерно считал: мятежники разбегутся от одного вида его стройных колонн. Вышло наоборот. Воинство Кара толпами перебегало к противнику, пушек у врага оказалось больше, и били они метче; части, на подмогу которых генерал полагался, оказались уже разгромлены. В общем, полное и постыдное поражение. Один из эпизодов этого злосчастного похода – бой у деревни Юзеевка в ноябре 1773-го. Тогда пугачёвские казаки взяли в плен около 180 солдат и четырёх офицеров. Двоих с ходу прикололи пиками, а за поручика Волженского и подпоручика Шванвича заступились солдаты, перешедшие к самозванцу – этих не трожьте, они к нам добрые были! Пленников повезли к Пугачёву.
Дальше вспоминаем ту же «Капитанскую дочку» и сцену, когда после падения Белогорской крепости Петруша Гринёв поставлен на колени перед мужицким «амператором». Тот протягивает жилистую руку – целуй! Верный Савельич шепчет: «Батюшка Пётр Андреич! Не упрямься! Что тебе стоит? плюнь да поцелуй у злод… (тьфу!) ручку». – «Но я предпочёл бы самую лютую казнь такому подлому унижению». Правда, по воле Пушкина у Петруши всё закончилось удачно – Савельич отмолил, Пугачёв «барича» узнал и смилостивился. Так что Гринёв ручку не поцеловал. Волженскому со Шванвичем надеяться было не на что. И они поцеловали.
Волженского Емельян пожаловал в атаманы формируемого из пленных солдат полка, Шванвича – к нему есаулом.
Под пушкинским пером
Кроме Шванвича Пушкина интересовал другой «перемётчик» – капитан Иван Башарин. Этот, видимо, вообще был ярче – «из солдатских детей», офицерство заслужил геройством в Семилетнюю войну. Перейдя к Пугачёву, командовал у него полком, погиб в бою. Известны пушкинские наброски. Александр Сергеевич дал Башарину дворянское происхождение… придумал, что он когда-то спас в буран некоего «башкирца»… в свою очередь, «башкирец», став пугачёвцем, спасает пленённого Башарина… а Башарин, отличившись при штурме очередной крепости, берёт под защиту юную дочь коменданта… Но Пушкину требовался не просто «дворянин-разбойник», а разбойник «благородный» – таковой же из Башарина, видимо, не вырисовывался. Тут вызрел сюжет «Капитанской дочки» – и в неё вошли (в изменённом виде) задуманные эпизоды.
Чужой след
Волженского казнили через два месяца – вместе с ещё одним принуждённым к сотрудничеству офицером, Остренёвым, они «составили заговор» и заклепали у пугачёвцев несколько пушек. Но характерно, что Шванвич к «заговору» не примкнул. Или товарищи ему уже не доверяли? Так или иначе, он занял место Волженского.
Пугачёв потом на допросах показывал, что Шванович ему служил честно. Сам Миша клялся, что от боёв отлынивал, сказываясь больным, при первой же возможности перешёл в «Военную коллегию» самозванца на канцелярскую работу. Вообще довольно скоро от Пугачёва сбежал, пришёл в Оренбург, покаялся и далее участвовал в подавлении бунта. Объяснял – в ряды смутьянов вступил лишь из страха и по своим не стрелял. Так что поначалу его были даже склонны простить. Но имелась одна ниточка, размотать которую следствию представлялось особо важным.
Государыню Екатерину особо беспокоило – пожар пугачёвщины разгорелся по сугубо своим, российским, причинам или ещё кто-то со стороны подкинул угольки в сухое сено? Проще говоря – есть ли в бунте какой-то иностранный след? Требовала при малейшем намёке на таковой, сообщать ей немедленно, «не смотря ни на каких лиц». Подозрение зиждилось, в частности, на том, что один из манифестов самозванца был написан по-немецки. Точнее – «именной указ» губернатору осаждённого Оренбурга Ивану Рейнсдорпу (вообще-то не немцу, а датчанину, но мужикам какая разница?) с требованием покориться.
В замечательной книге «Вилы» писателя-уральца А. Иванова (там пугачёвщина разбирается с современной точки зрения) Емелькины «манифесты» названы «первой информационной войной в истории России». Автор доказывает – их сочинители (главным он называет смышлёного юного казачка Ванюшку Почиталина) причудливо сочетали казённый «канцелярит» со стилем народных заклятий. «Дворяне читали с хохотом, а простые мужики (…) крестились и вставали на смертный бой». Но одно дело – свои умельцы, а другое – если выяснится, что за ними (и вообще за всей этой бучей) стоят чужеземные агенты. Всё-таки эпоха была со своими понятиями о том, что можно и что нельзя. Даже Наполеон через сорок лет не стал обещаниями отмены крепостного права провоцировать в России новую смуту!
Ларчик, однако, открылся просто. Сам Пугачёв рассказал на допросах, что, увидев однажды Швановича, поинтересовался, умеет ли он писать по-шведски. Тот отвечал, что по-шведски – нет, умеет по-немецки и по-французски. Пугачёв ткнул пальцем в очередной манифест, велел изобразить подпись «Пётр III» на обоих языках. Посмотрел на непонятные буквы, покачал головой – «Мастер!» – и поставил рядом бессмысленные значки (сам-то и русской грамоты не знал). После чего велел написать письмо Рейнсдорпу. С большими или меньшими подробностями то же самое показал следствию и сам Шванвич, признавшись ещё, что его использовали для переводов попадавших пару раз к повстанцам бумаг на французском. Это (независимо) подтвердили и члены пугачёвской «коллегии» Почиталин и Горшков. Вопрос отпал – и Екатерина облегчённо сообщила Вольтеру, что «нет ни малейшего признака, чтобы он (Пугачёв) был орудием какой-либо иностранной державы».
Хуже врага
«Капитанская дочка» в 1836 г. готовилась к печати. Цензура спросила – насколько подлинны описываемые события? Пушкин отвечал: Маша Миронова вымышлена, а в целом «роман основан на предании, некогда слышанном мною, будто один из офицеров, изменивших долгу и перешедших в шайки пугачёвские, был помилован императрицей по просьбе престарелого отца, кинувшегося ей в ноги». Видимо, это о Шванвиче. Жизнь ему действительно сохранили – всё-таки грехи признал, искупить пытался, в своих, похоже, впрямь не стрелял. И тем не менее…
У Емельяна служило несколько бывших офицеров. Только были сплошь они «из простых», тех, что звания получили после долгих лет солдатской лямки. Но Шванвич! Природный дворянин! Крестник императрицы! Бывший адъютант Потёмкина! И в вину ему была поставлена прежде всего измена дворянскому достоинству: «будучи в толпе злодейской, забыв долг присяги, слепо повиновался самозванцовым приказам, предпочитая гнусную жизнь честной смерти».
10 января 1775 г. во время казни Пугачёва и его ближайших соратников над головой лишённого чинов и дворянства Шванвича сломали шпагу (знак позора). После чего сослали – сначала в Сургут, потом в совсем уж мрачный Туруханск. От него запрещалось принимать какие-либо жалобы, его лишили и положенных на содержание ссыльного денег, существовать велели «своей работой». Труды «умственные» в Туруханске не требовались, так что отдельный вопрос – за счёт чего Миша ещё 27 лет оставшейся ему жизни кормился. Охотой? Вкалывал физически? Или – есть намёки – посредничал в торговле пушниной? Ни Павел, ни Александр I его не простили. «Перемётчик хуже врага» – была когда-то такая русская поговорка.
Собственно, и Пушкин к нему так относился – потому «не поцеловавший ручку» Гринёв Александром Сергеевичем любим, а Швабрин – злодей уж во всём.
Но мы не зря в начале материала вспомнили юбилей другого, более близкого к нам события – Октября 1917 года. Вскоре ведь тысячи русских офицеров – по самым разным причинам – стали Швабриными: пошли к большевикам военспецами, выиграли им Гражданскую войну.
Или это была уже другая страна?