– ИЗ ЭТОЙ профессии уходили имеющие, я бы сказал, «раздутое сердце». Если говорить о тех, кого мы знаем, – от Антона Чехова до Ильи Авербаха. Ведь медицина на самом деле наука довольно беспомощная. Она хороша, когда надо загипсовать ногу. Но в действительности баек об исцелении больше, чем истинных исцелений со стороны врачей.
– Вы это поняли уже в юности, передумав идти в мединститут, как собирались?
– Нет. То, что я не стал медиком, – целиком заслуга папы. Он попросил: «Ты можешь для меня один раз что-то сделать – попробуй поступить в театральный институт. Не получится – пойдешь в свой медицинский». Я и пошел ради интереса сдавать вступительные экзамены в Ленинградский театральный институт. К моему огорчению, в институт приняли.
– Чаще художники предпочитают дать своим детям «правильное» – практичное – образование, пытаясь отвести от собственного пути.
– У меня как было. Я учился в 9-м классе, когда взял и написал, ерничая, кусочек в пару строк. Папа прочел, хмыкнул и, чуть-чуть поправив, вставил в книжку. Одна из глав «России молодой» Юрия Германа называется «Штандарт четырех морей…» – это я придумал. У меня есть книжка, где надписано: «моему сыну-соавтору».
В школе я и к Товстоногову в театр бегал, изображал матроса в спектакле «Адмирал Ушаков». А в спектакле по Островскому я «пьяный» проходил по сцене с фонарем и пел. Потом эту роль у меня отобрал Михаил Козаков. Я очень хорошо умел стучать, изображая – тогда же не было магнитофона – подъезд лошадей. Кроме того, я еще одновременно гремел колокольчиками.
…В конце концов, у меня так и не хватило характера вырваться.
– Алексей Юрьевич, с высоты 70 лет скажите, что-то изменилось в стране?
– Что-то да. Но в целом… Знаете, я – дитя реформ. Потому что все реформы происходили именно под моим окном, выходящим на Марсово поле. И все реформы начинались с того, что под этим самым окном снимали трамвайные рельсы. И кончались тем, что их ставили обратно. Почему – не знаю. Но тем не менее, как только Сталина свергли, трамвайные пути сняли. Как только стал исчезать Хрущев, пути возникли. Сняли Хрущева, и пришел Брежнев – убрали рельсы. Я хорошо, кстати, помню почему: Брежнев должен был возлагать венок на Марсовом поле, рельсы закатали сверху асфальтом, чтобы их не было видно. А потом, спустя какое-то время, асфальт разбили и пустили трамваи. С кончиной Брежнева пути сняли. И сейчас время, по-моему, подходит к тому, что их вернут. Может быть, все то, что я прожил, – одна трансформирующаяся эпоха?
– Неужели эта бесформенная в своей бесконечной текучести страна так и не изменится?
– Может быть, и изменится. Но уже не при мне, да и не при моем сыне, боюсь.
…Мой папа, умирая, подозвал меня и сказал: «Всю жизнь меня преследуют одни и те же статьи в газетах: «Овощи идут, тары нет». Я с ума схожу – ну сделайте вы тару наконец!» Всю сознательную жизнь папа прожил при большевиках, и всю его жизнь эти статьи печатали в центральных газетах. И он меня попросил: «Вот мне интересно – я умру сейчас, ты посмотри потом, сколько еще в газетах будет: «овощи идут, тары нет».
– И сколько лет продолжался этот газетный рефрен?
– Еще лет 25. Исчезли эти заголовки после гайдаровских реформ. Слава Богу, с этим справились. Но теперь я могу сказать своему сыну: «При твоей жизни еще не раз будут асфальтировать Троицкий мост, снимать и ставить трамвайные рельсы, менять булыжные мостовые на асфальт и обратно». Ну и что изменилось?
– Трудно жить с таким обостренным чувством справедливости.
– Да, тоскливо мне. Отчего-то мне трудно жить, что-то мешает. У меня ощущение, что мы – на огромном поле, где стоят пьедесталы, пьедесталы, пьедесталы. А побед – ма-аало. На одном пьедестале что-то торчит, на другом издалека что-то виднеется.
…Вот кто мне объяснит, почему на телевидении вытаскивается и раскручивается самое бездарное, самое неинтересное? Это как, знаете, в начале прошлого столетия нищие студенты за гроши писали макулатуру, вроде «Приключения Ната Пинкертона и Ника Картера». Сейчас вот это и есть в основном содержание наших сериалов, и хорошие артисты часто вынуждены идти сниматься в этом.
– Кушать хотят.
– Но это очень опасно. Ведь что происходит? Происходит не такая уж шуточка. Когда на юмористическом концерте достаточно пожилая актриса показывает и рассказывает о поведении нижней части своего тела и его тяготениях – это безобразно. И не дай Боже это представить на самом деле – вытошнит. Люди, которые всего этого насмотрелись, наслушались, и уходят с этих концертов, счастливо хохоча, – эти люди для искусства потеряны. Их возвращать надо с нуля – их надо оглушать, везти в больницу, проводить курс терапии. А потом показывать им Феллини…
– Не боитесь, что ваш новый фильм «Трудно быть богом» ждет трудная судьба?
– Меня пугает, что я не вижу лица своего зрителя. Сейчас наступило такое время, когда непонятно: для кого я делаю свое кино? Раньше понимал, что должен сказать правду, понимал, с кем должен бороться, и чувствовал, как это сделать. А сейчас сквозь шум не пробиться. Я теперь не знаю, кому рассказывать правду и кому она нужна?